Фрэнсис Фицджеральд - Новые мелодии печальных оркестров Страница 14

— Но прошлый год остался позади, — запротестовал Макдауэлл. — Что тогда случилось, того уже не изменишь. Городу нужен вокзал, и потому… — в его голосе появился легкий оттенок иронии, — потому, естественно, я и обращаюсь к самому заметному из горожан, рассчитывая на его всем известный дух ответственности перед обществом.

— Покиньте мой офис, Макдауэлл, — проговорил вдруг Джон Джексон. — Я устал.

Макдауэлл пристально в него всмотрелся.

— Что на вас сегодня нашло?

Джексон закрыл глаза.

— Я не расположен спорить, — чуть помолчав, сказал он.

Макдауэлл шлепнул себя по толстой ляжке и встал.

— Не ожидал от вас такого отношения. Вы бы лучше еще раз подумали.

— Прощайте.

Удостоверившись, к своему удивлению, что Джон Джексон настроен серьезно, Макдауэлл шагнул к двери.

— Ладно, ладно. — Чудовищная туша обернулась и, как плохому мальчишке, погрозила Джону Джексону пальцем. — Ну кто бы мог подумать?

Когда он ушел, Джексон звонком вызвал клерка.

— Я уезжаю, — сообщил он небрежно. — Меня не будет, может, неделю, а может, и дольше. Пожалуйста, отмените все назначенные встречи, расплатитесь с моими домашними слугами и закройте дом.

Мистер Фаулер не поверил своим ушам.

— Закрыть дом?

Джексон кивнул.

— Но как же так… почему? — не сдержал удивления Фаулер.

Джексон выглянул в высокое окно на серый, насквозь промоченный косым дождем маленький город — его город, как думалось по временам, когда жизнь дарила ему досуг для счастья. Этот парад зеленых деревьев вдоль главного проспекта — благодаря ему; и Детский парк, и белые здания, что роняют капли напротив, вокруг Кортхаус-сквер.

— Не знаю, — ответил он, — но мне кажется, я должен ощутить дыхание весны.

Когда Фаулер ушел, Джексон надел шляпу и плащ и, чтобы не попасть на глаза случайным посетителям, прошел к лифту через неиспользуемое помещение архива. Тем не менее в архиве кто-то был и даже трудился; с немалым удивлением Джексон увидел там мальчика лет девяти, который старательно выводил мелом на стальном картотечном шкафу свои инициалы.

— Привет! — воскликнул Джон Джексон. Он имел обыкновение говорить с детьми заинтересованно, тоном равного. — Я не знал, что нынче утром этот офис занят.

Мальчик уставился на него.

— Меня зовут Джон Джексон Фаулер, — объявил он.

— Что?

— Меня зовут Джон Джексон Фаулер.

— А, ну да. Ты… ты сын мистера Фаулера?

— Да, он мой папа.

— Понятно. — Джон Джексон чуть прищурился. — Ну что ж, доброго тебе утра.

Выходя в дверь, он задал себе циничный вопрос, что надеялся выгадать Фаулер этой неуместной лестью. Джон Джексон Фаулер! Если что и утешало Джексона в его несчастье, так это то, что его собственный сын зовется иначе.

Вскоре он уже писал на желтом бланке расположенной внизу телеграфной конторы:

«ЭЛЛЕРИ ДЖЕКСОНУ, ЧЕЙПЕЛ-СТРИТ, НЬЮ-ХЕЙВЕН, КОННЕКТИКУТ.

ВОЗВРАЩАТЬСЯ ДОМОЙ НЕТ СМЫСЛА, ПОТОМУ ЧТО ДОМА У ТЕБЯ БОЛЬШЕ НЕТ „МАММОТ-ТРАСТ КОМПАНИ“ В НЬЮ-ЙОРКЕ СТАНЕТ ВЫПЛАЧИВАТЬ ТЕБЕ ЕЖЕМЕСЯЧНО ПЯТЬДЕСЯТ ДОЛЛАРОВ — ПОЖИЗНЕННО ИЛИ ВРЕМЕННО, ПОКА ТЫ НЕ СЯДЕШЬ В ТЮРЬМУ.

ДЖОН ДЖЕКСОН»

— Это… это довольно длинное сообщение, сэр, — удивился телеграфный служащий. — Желаете так его и отправить?

— Именно так, — кивнул Джон Джексон.

В тот день он ехал и ехал, пока не оставил позади семь десятков миль; о каплях дождя на окнах вагона напоминали теперь только прочерченные на пыльном стекле дорожки, местность вдоль путей ожила, одевшись весенней зеленью. Когда солнце на западе приметно побагровело, он вышел из поезда в забытом богом городишке под названием Флоренс, как раз по ту сторону границы с соседним штатом. В этом городе Джон Джексон родился; последние двадцать лет он здесь не бывал.

Таксист (Джексон узнал в нем своего друга детства, Джорджа Стерлинга, но промолчал) отвез его в обшарпанную гостиницу, где он, к восторгу и удивлению хозяина, снял номер. Оставив плащ на просевшей кровати, Джексон вышел через пустынный вестибюль на улицу.

Вечер выдался теплый, погожий. Серебряный серн луны, уже завидневшийся на востоке, обещал ясную ночь. Джон Джексон прошелся по сонной Главной улице, где все — лавки, конные привязи, поилки для лошадей — вызывало в нем необычное волнение, потому что он знал их с детства и видел в них нечто большее, чем просто неодушевленные предметы. Проходя мимо очередной лавки, он разглядел за стеклом знакомое лицо и заколебался, но передумал, двинулся дальше и за ближайшим углом свернул. По сторонам широкой дороги стояли нечастым строем обветшалые дома, иные из них были окрашены в нездоровый бледно-голубой цвет, и все располагались в глубине больших запущенных садовых участков.

По этой дороге он прошагал солнечную полумилю — полумилю, сжавшуюся нынче в короткий зеленый коридор, населенный воспоминаниями. Здесь, например, ему на всю жизнь пометил бедро своей железной подковой беззаботный мул. В этом коттедже жили две милые старые девы, которые по четвергам угощали коричневым печеньем с изюмом самого Джексона и его младшего брата (тот не дожил до взрослых лет).

Приблизившись к цели своего паломничества, Джексон задышал чаще: навстречу ему словно бы выбежал дом, где он родился. Это была развалюха, выцветшая от солнца и непогоды, и помещалась она далеко от дороги, в самой глубине участка.

С первого взгляда сделалось ясно, что здесь больше никто не живет. Уцелевшие ставни были плотно затворены, из путаницы вьющихся растений рвался единым аккордом пронзительный хор сотни птиц. Джон Джексон свернул с дороги и неровными шагами, утопая по колено в нестриженой траве, пересек двор. Дыхание у него перехватило. Он остановился и сел на камень, накрытый приветливой тенью.

Это был его дом, единственный родной; среди этих скромных стен он бывал невероятно счастлив. Здесь он узнал и усвоил доброту, ставшую неизменной спутницей его дальнейшей жизни. Здесь открыл для себя немногочисленные и несложные правила порядочности, к которым столь часто взывают и которым столь редко следуют; в суете конкурентного противоборства его не столь утонченные коллеги видели в нем по этой причине чудака, заслуживающего то ли насмешки, то ли восхищения. Это был его дом, потому что именно здесь была рождена и вскормлена его честь; он познал все невзгоды, выпадающие на долю бедняков, но не делал ничего, в чем пришлось бы раскаяться.

Однако в действительности его привело сюда иное воспоминание — оно и прежде посещало его чаще всех прочих, а ныне, когда в жизни наступил кризис, набрало еще большую силу. В этом дворе, на ветхой веранде, в каждой зеленой кроне над головой ему все еще виделись отблески золотистых волос и ярких детских глаз его первой любви — девочки, которая жила в давно уже не существующем доме, что стоял напротив. Если здесь было что-то живое, то это ее дух.

Внезапно он встал и, продираясь через кусты, двинулся заросшей дорожкой к дому. Из травы, чуть ли не из-под ног, с шумом взлетел черный дрозд, и Джексон вздрогнул.

Когда он открывал дверь, половицы веранды под ним угрожающе просели. Внутри не слышалось ни звука, лишь медленная, мерная пульсация тишины, но стоило ему пересечь порог, и явилось слово, неотвратимое, как дыхание, и Джексон произнес его вслух, словно бы окликая кого-то в пустом доме.

— Элис, — крикнул он; и еще громче: — Элис!

В комнате слева кто-то испуганно вскрикнул. Пораженный, Джон Джексон застыл в дверях: он решил, что этот крик оживило его собственное воображение.

— Элис, — позвал он неуверенно.

— Кто там?

На сей раз сомневаться не приходилось. Голос, испуганный, чужой и в то же время знакомый, доносился из прежней гостиной, а вскоре Джексон различил и робкие шаги. Ощутив легкую дрожь, он распахнул дверь.

Посередине пустой комнаты стояла женщина с золотисто-рыжими волосами; ее яркие глаза смотрели тревожно. Возраст ее определялся как промежуточный между устойчивой юностью человека, чье существование безмятежно, и властным окликом сорокалетия, и лицо было отмечено тем неопределимым очарованием, что дарует иной раз юность, прежде чем покинуть свое давнее обиталище. Чуть располневшая, но все же стройная, она с изящным достоинством опиралась белой рукой на каминную полку; луч заходящего солнца, проникая в просвет занавесок, играл в блестящих волосах.

Когда Джексон вошел, большие серые глаза женщины зажмурились и снова распахнулись; она еще раз вскрикнула. Потом случилось странное: мгновение они смотрели друг на друга без слов, рука женщины соскользнула с камина, она покачнулась и одновременно шагнула к Джексону. Тот, словно ничего на свете не было естественней, шагнул навстречу, раскрыл женщине объятия и расцеловал ее, как маленького ребенка.