Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen] Страница 14

— Что вы сказали?

И господин Штефенс повторил свое проницательное замечание.

Три дня спустя в двенадцать часов Йоханнес Фридеман вернулся с привычной прогулки домой. В половине первого обедали, а он еще хотел на полчасика зайти к себе в «кабинет», находившийся сразу за входной дверью, направо. Вдруг прихожую пересекла служанка и, подойдя к нему, сказала:

— У вас гости, господин Фридеман.

— У меня? — спросил он.

— Нет, наверху, у барышень.

— Кто же?

— Госпожа и господин подполковник фон Ринлинген.

— О! — промолвил господин Фридеман. — Но тогда следует…

И прошел к лестнице. Наверху он пересек лестничную площадку и уже взялся за ручку высокой белой двери, что мела в «пейзажную», как вдруг замер, сделал шаг назад, развернулся и медленно удалился той же дорогой, которой пришел. И хотя господин Фридеман был совершенно один, он громко сказал себе:

— Нет, лучше не надо.

Он зашел в «кабинет», уселся за письменный стол и взял газету. Через минуту, однако, опустил ее и посмотрел вбок, в окно. Так он сидел, пока пришедшая горничная не сообщила, что накрыто; тогда он поднялся в столовую, где сестры уже ждали его, и занял место на своем стуле, на котором лежали три сборника нот.

— Знаешь, Йоханнес, кто у нас был? — начала разливавшая суп Генриетта.

— Кто же? — спросил он.

— Новый подполковник с женой.

— Вот как? Любезно.

— Да, — кивнула Пфифи, и в уголках рта у нее выделилась жидкость, — по-моему, весьма приятные люди.

— Во всяком случае, — решила Фредерика, — с ответным визитом затягивать нельзя. Предлагаю пойти послезавтра, в воскресенье.

— В воскресенье, — откликнулись Генриетта и Пфифи.

— Ты ведь пойдешь с нами, Йоханнес?

— А как же иначе! — воскликнула Пфифи и передернулась.

Господин Фридеман не услышал вопроса и с тихим, боязливым выражением на лице продолжал есть суп. Он словно к чему-то прислушивался, к каким-то жутким звукам.

На следующий вечер в городском театре давали «Лоэнгрина» и собралось все образованное общество. Небольшой зал был забит до отказа и наполнен гулом, запахом газа, духами. Однако все бинокли, как из партера, так и из ярусов, устремились на тринадцатую ложу, сразу справа от сцены, поскольку сегодня там впервые появился господин фон Ринлинген с женой, и все получили возможность наконец-то как следует их рассмотреть.

В безупречном черном костюме со сверкающе белой, выступающей углом манишкой рубашки войдя в свою ложу — тринадцатую, — маленький господин Фридеман отпрянул к двери, провел рукой по лбу, а ноздри его на мгновение судорожно расширились. Затем, однако, он опустился в кресло, слева от госпожи фон Ринлинген.

Пока он усаживался, она смотрела на него долгим внимательным взглядом, выдвинув при этом нижнюю губу, а затем отвернулась обменяться парой слов со стоявшим позади супругом. Это был высокий крупный мужчина с зачесанными кверху усами и добродушным загорелым лицом.

Когда началась увертюра и госпожа фон Ринлинген перегнулась через бордюр, господин Фридеман скосил на нее быстрый, торопливый взгляд. Она надела светлый вечерний туалет, даже — единственная из присутствующих дам — с небольшим декольте. Рукава очень широкие, взбитые, белые перчатки до локтя. Сегодня в ней появилось что-то роскошное, накануне, когда она была в белом жакете, не так бросавшееся в глаза; грудь вздымалась полно и медленно, а узел светлых рыжеватых волос низко, тяжело опустился на затылок.

Господин Фридеман сделался бледен, намного бледнее обычного, а на лбу под гладко зачесанными светло-каштановыми волосами проступили мелкие капельки. С покоившейся на красном бархате бордюра левой руки госпожа фон Ринлинген стянула перчатку, и он все время — с этим ничего нельзя было поделать — видел округлую, матово-белую руку, по которой, как и по кисти без украшений, шли бледные-бледные голубые прожилки.

Запели скрипки, в их пение с грохотом ворвались духовые, пал Тельрамунд, в оркестре воцарилось всеобщее ликование, а маленький господин Фридеман сидел неподвижно, бледный, тихий, низко втянув голову в плечи, прижав указательный палец к губам, а другую руку заложив за отворот пиджака.

Пока падал занавес, госпожа фон Ринлинген встала и направилась с супругом из ложи. Господин Фридеман, не глядя в ее сторону, проследил за ними, легонько промокнул носовым платком лоб, резко встал, подошел к двери, ведущей в коридор, снова вернулся, сел на свое место и неподвижно застыл в той же позе, в какой сидел раньше.

Когда прозвенел звонок и соседи вернулись, он почувствовал, что глаза госпожи фон Ринлинген направлены на него, и невольно поднял к ней голову. Взгляды их встретились, но она вовсе не отвернулась, а продолжала без тени смущения внимательно смотреть на него до тех пор, пока он, поверженный, униженный, не опустил глаза. При этом он стал еще более бледен, и в нем взмыл странный сладковато-едкий гнев… Зазвучала музыка.

К концу этого действия случилось так, что госпожа фон Ринлинген уронила веер и он упал на пол возле господина Фридемана. Оба нагнулись одновременно, но она подняла веер сама и с улыбкой, показавшейся насмешливой, сказала:

— Благодарю.

Их головы очутились совсем близко, и он невольно вдохнул на мгновение теплый запах ее груди. Лицо его исказилось, тело съежилось, а сердце застучало так отвратительно тяжело и гулко, что прервалось дыхание. Он посидел еще полминуты, затем отодвинул кресло, тихонько встал и тихонько вышел.

Преследуемый звуками музыки, он прошел по коридору, принял в гардеробе цилиндр, светлое пальто и трость и спустился по лестнице на улицу.

Был тихий теплый вечер. В свете газовых фонарей, устремив высокие фронтоны в небо, на котором светло и мягко блестели звезды, молча стояли серые дома. Шаги редких прохожих, встречавшихся господину Фридеману, гулко отдавались от тротуара. Кто-то с ним поздоровался, но он не заметил; господин Фридеман низко опустил голову, а высокая, угловатая грудь ходила ходуном, так тяжело он дышал.

— Боже мой! Боже мой! — время от времени тихонько бормотал он.

Исполненным ужаса и страха взглядом он заглянул в себя — мир его чувств, за которым он так заботливо ухаживал, который всегда так мягко, умно оберегал, теперь взорвался, вздыбился, взвихрился… И вдруг, совершенно подавленный, ослабев от головокружения, опьянения, тоски и муки, он прислонился к фонарному столбу и с дрожью прошептал:

— Герда!

Все стихло. Вокруг не было ни души. Маленький господин Фридеман собрался с силами и двинулся дальше. Он дошел до конца довольно круто спускавшейся к реке улицы, где располагался театр, и по главной свернул на север, к дому…

Как она на него смотрела! Да как! Она ведь заставила его опустить глаза! Унизила своим взглядом! Разве она не женщина, а он не мужчина? Ведь ее необычные карие глаза при этом буквально трепетали от удовольствия!

Он снова почувствовал, как в нем поднимается эта бессильная сладострастная ненависть, но затем припомнил прикосновение ее головы, как он вдохнул запах ее тела, еще раз остановился, запрокинул уродливое туловище, втянул сквозь зубы воздух и опять совсем растерянно, отчаянно пробормотал:

— Боже мой! Боже мой!

И снова, омываемый душным вечерним воздухом, машинально, медленно двинулся дальше по безлюдным гулким улицам, очутившись наконец перед домом. В прихожей он мгновение помедлил, втянул носом стоявший там прохладный подвальный запах и прошел в «кабинет».

Маленький господин Фридеман уселся у раскрытого окна за письменный стол и уставился на крупную желтую розу, которую кто-то поставил ему в стакан с водой. Взял ее, закрыв глаза, вдохнул аромат, однако затем усталым и печальным жестом отложил в сторону. Нет, нет, с этим покончено! Что ему теперь этот аромат? Что ему теперь все, до сих пор составлявшее его «счастье»?..

Он развернулся и стал смотреть на тихую улицу. Время от времени, отдаваясь эхом, приближались и удалялись чьи-то шаги. В небе блестели неподвижные звезды. Как он смертельно устал и обессилел! В голове стало так пусто, и отчаяние постепенно растворилось в большой, мягкой печали. В памяти промелькнуло несколько стихотворных строчек, в ушах снова зазвучала музыка «Лоэнгрина», он опять увидел перед собой госпожу фон Ринлинген, ее белую руку на красном бархате и погрузился в тяжелый, лихорадочно-мутный сон.

Часто он был близок к пробуждению, но боялся этого и всякий раз вновь бежал сознания. Однако когда совсем рассвело, он широко раскрыл глаза и осмотрелся затравленным взглядом. Все ясно стояло перед душой, страдание будто и не прерывалось сном.

Голова отяжелела, глаза горели; однако, умывшись и смочив лоб одеколоном, он почувствовал себя лучше и снова тихо сел у открытого окна. Было еще очень рано, около пяти. Иногда проходил мимо какой-нибудь подмастерье пекаря, больше ни души. В доме напротив еще были опущены шторы. Но защебетали птицы, и небо осветилось голубым. Наступило чудесное воскресное утро.