Симон Вестдейк - Пастораль сорок третьего года Страница 14

ЧЕРНЫЙ МУНДИР

В саду Хундерика к деревьям приставили лестницы. Мальчишки бегали, сунув вишневые ветки за ухо, но теперь они уже не так усердно орали, размахивая трещотками: шуму и без того хватало; ну а коровы, овцы и прочая живность, чесавшие свои бока о стволы вишневых деревьев, те привыкли ко всякому шуму, только не к галдежу покупателей и потому держались подальше от деревянной палаточки, где Мария Бовенкамп с двумя помощниками продавала вишни велосипедистам, которые рисковали на обратном пути напороться на контролеров или на пристанционный немецкий патруль, и тогда пришлось бы распрощаться не только с вишней.

Кто-то пустил слух, что на этой неделе на нелегальную торговлю будут смотреть сквозь пальцы, потому что в магазинах совсем не было в продаже мясных продуктов. Таким образом, рассуждения крестьянина Бовенкампа насчет несовместимости сала и вишен в какой-то степени совпали с точкой зрения местной администрации.

Чудесный зеленый полумрак царил в вишеннике с его геометрически рассаженными деревьями, которые, в какую бы сторону ни смотреть, стояли в один прямой длинный ряд. Сквозь листву выглядывали лютики с соседнего луга, полыхавшие желтым пламенем.

Мария Бовенкамп, которой впервые поручили такое важное дело, испытывала тайное удовлетворение: установленный ей отцом лимит — продавать в одни руки не больше двух фунтов[16] вишен — она превышала в зависимости от своего расположения к покупателю или покупательнице. Своим, деревенским, она давала по три фунта, молодым людям, которых можно было считать предшественниками Яна ин'т Фелдта — по четыре, а то и по пять фунтов; тем, кого она не терпела — жене бакалейщика из города, или деревенскому учителю, или просто тем, кто ей почему-то не понравился, — вообще ничего не продавала. Правда, такой деспотизм она позволяла себе, только оставаясь с покупателем наедине, но люди словно угадывали ее желание, и если вначале они приходили толпами, то потом все больше шли в одиночку; инстинкт как бы подсказывал им, что следует избегать друг друга, и обделенные ограничивались колкостями, и то уже за изгородью или на дороге: «Продают еще вишню?» — «Нам нет, а вам, может, дадут целую корзину».

Мария в это время удобно расположилась в прохладном сумраке под холщовым тентом. Глядя на перекошенное от злости лицо, она отделывалась магическими словами: «Не имеем права, менеер, пришли контролеры», а ее помощники, злорадствуя, втихомолку держали пари, кто из прикативших издалека по широкой луговой дороге потных и пыльных велосипедистов уедет назад с пустыми руками.

В углу возле прилавка стояла груда уже пустых ящиков. Но тем покупателям, которые ей были несимпатичны, Мария показывала на эти ящики и говорила, что они полны ягод, но продавать запрещено. Какое-то время она даже сама верила в контролеров и видела их в своем воображении снующими взад и вперед по тихим дорожкам, и это было ей приятно, а потом, когда она продала шесть фунтов одному свойскому парню, что жил за рекой поодаль, и тот постоял возле нее, сплевывая на траву косточки от вишен, она вспомнила, что ящики пустые и контролеры где-то так далеко, что их и не сыщешь. Рот ее был широко раскрыт, глаза с белесыми ресницами смотрели сонно и упрямо, огненно-красная косынка сползла на лоб.

Старушка, которая сказала, что живет по другую сторону реки и шла целых четыре часа, чтобы купить хоть фунтик вишен, не показалась ей противной. Мария не любила стариков, но эта старушечка была такой приветливой и кроткой, что она уже собралась было отвесить ей положенные два фунта, как вдруг в глубине ее души вспыхнул протест — не продавать никому, даже самому расчудесному человеку. Приняв такое решение, она познала упоение властью, и у нее даже дух перехватило. Одним махом разрубила она все оковы: никому! Ни людям приветливым, ни свойским парням, ни жалким старушонкам — никому! Но почему, собственно? Да просто так. И она вяло перегнулась через прилавок и, слегка наклонив голову вбок, сказала: «Нету, юфрау, все продано». Ничего не сказав, старая женщина взглянула на ящики — поняла она или нет, что пустые? — и, прошамкав что-то вроде «до свидания», побрела обратно, чтобы через четыре часа, а может, даже через пять добраться до дому. Мария хотела окликнуть старуху и продать ей шесть фунтов, но не из чувства сострадания, а просто так, чтобы удивить своих помощников, как вдруг заметила человека в черном мундире, направлявшегося по тропинке к ее палатке, ведя велосипед. Позади никого не было видно до самой изгороди, а там стояла со своими велосипедами целая шайка; эти, по-видимому, не отваживались войти в сад и то ли совещались, то ли просто выжидали. Один из помощников Марии громко кашлянул и пригнулся за ящиком к самой земле; второго как ветром сдуло, он проскользнул в угол палатки, а оттуда через сад к дому, то и дело оборачиваясь, проверяя, бежит ли он по прямой, перпендикулярной задней стенке палатки.

Человек в черном мундире прошел мимо старушки и приблизился к прилавку; он был совсем молодой, с красивым открытым лицом — слишком красивым и, пожалуй, слишком открытым. Его блестящие карие глаза, казалось, хотели объять все в окружающем его мире. Он был хорошо сложен, и черный мундир с красным кантом сидел на нем как влитой; высокие сверкающие сапоги были новехонькие. Наверное, и его нижнее белье было совсем новым, несмотря на тяжелое положение с текстилем в его отечестве. На фуражке был нашит треугольник с перечеркнутой и перевернутой буквой Z. Не глядя по сторонам, он важно шествовал вперед. Его улыбающийся пристальный взор прокладывал себе дорогу с неумолимостью стада буйволов и означал конец торговли.

— Добрый день, — вежливо сказал он. — Продаете вишни?

Заметив, что у нее остался только един помощник, она сообразила, что другой побежал предупредить нелегальных. Кто такие WA[17], она не знала, для нее это слово не отличалось от WC, слова, которое никогда не употребляешь, хотя иной раз и видишь, и которое ничего не означает; что значит черный мундир, она тоже не знала, но, доверяя инстинкту своих помощников, поняла, что перед ней энседовец, настоящий враг, из тех, кто может донести на Яна ин'т Фелдта. Впрочем, это ничуть не мешало ей любоваться формой и в то же время не забывать, что ее могут оштрафовать за то дело, которым она занималась в этот послеполуденный час.

— Не, не продаем. Все идет в город. Продавать не имеем права.

— Не имеете права? — спросил он отеческим тоном и подошел ближе, широко распрямив плечи. — Быть того не может.

Оставшийся с Марией помощник, у которого близкий родственник погиб при бомбежке в Рурской области, не вытерпел и тоже спрятался за палатку.

— А все-таки дайте мне кило, — сказал парень в черном мундире.

— Целое кило? — пробормотала она заикаясь. — Не-ет, этот номер не пройдет.

— Не хотите продать именно мне?

Все, что родители, пастор, нелегальные, подруги и недруги, знакомые и чужие говорили на протяжении последних лет о голландских нацистах, всплыло сейчас в ее памяти и укрепило пассивное крестьянское недоверие. Она считала маловероятным, что этот тип в черном мундире пришел сюда, чтобы ее застукать, но поручиться, что это не так, тоже нельзя было; к тому же у «черного» были, конечно, дружки. Поправив указательным пальцем косынку, чтобы ни одна капля пота не скатилась ей на нос, она произнесла медленно и отчетливо:

— А потом на меня донесете.

Молодой человек засмеялся.

— Разве я похож на доносчика?

Она пожала плечами, внимательно взглянула на него, отвернулась, потом опять взглянула. От нее не ускользнуло, что он смотрит на нее с восхищением: она знала, что красная косынка ей к лицу и делает ее непохожей на других местных деревенских девчонок.

И вдруг она почувствовала какую-то необычайную легкость, казалось, что она, дрожа, окунается во что-то теплое, голова приятно закружилась от смешанного запаха травы и вишен, ее словно охватило летнее оцепенение, и она забыла о своем решении не продавать вишню этому парню в черном мундире, который сам походил на летнюю тень. Такое легкое головокружение бывало у нее и раньше, и она не испугалась, когда, придя в себя, опять увидела стоявшего возле нее молодого человека в черном с пригоршней ягод в руках, не спускавшего с нее своих смеющихся глаз.

— Ну вот, половину я уже взял. Остальное довесишь.

— Сам взвешивай, — с томным кокетством сказала она.

— До чего ж ты неприветливая!

— А не надо было важничать…

— Ну знаешь, — сказал он задумчиво, сжав губы, — ну… — Он не нашел достойного ответа и спросил: — Почему я тебя никогда не встречал в городе? Тебя как зовут?

— Мария Бовенкамп. Заодно запиши и мою фамилию.

— И так запомню, — сказал он, будто не поняв ее намека. — А я сын аптекаря Пурстампера.