Том 2. Летучие мыши. Вальпургиева ночь. Белый доминиканец - Густав Майринк Страница 14

   — Оберайт?..

   — Совершенно верно, честь имею представиться — Иоганн Герман Оберайт, — ответил фантастический господин, нисколько не удивившись.

На миг у меня перехватило дыхание, но я еще долго — точнее, в течение всего последующего разговора — не мог прийти в себя от изумления, да это и не мудрено... Согласитесь, когда глазами человека, который выглядит не намного старше, чем вы, на вас взирает вечность, и вы рядом с ним самому себе кажетесь, несмотря на свои седые волосы, зеленым юнцом, тут любой, самый здравомыслящий обыватель невольно почувствует некоторое замешательство... Мы прохаживались по кладбищу, и мой новый знакомый как ни в чем не бывало рассказывал мне о Наполеоне и других исторических личностях, как говорят о близких и хорошо знакомых людях, которые умерли буквально на днях.

— В городе меня считают моим же собственным внуком, — усмехнулся он и указал на надгробье, мимо которого мы как раз проходили; еще можно было разобрать высеченную на нем дату смерти «...в лето Господне 1798». — По всем законам естества мое тело уже давно должно было бы покоиться здесь; я сам себя похоронил под этим камнем, не хотел, чтобы любопытная толпа глазела на меня как на ветхого Мафусаила. Ну, а слово «Vivo», — добавил он, как будто читал мои мысли, — появится здесь, когда я действительно умру...

Мы еще долго бродили среди старинных склепов и увитых зеленью могил, как-то незаметно меж нами установился вполне доверительный тон... В общем, когда мы подошли к выходу с кладбища, он настоял, чтобы я остановился у него.

Прошел месяц, мы привыкли друг к другу и часто за дружеской беседой засиживались далеко за полночь. О чем только мы не говорили, как-то я не выдержал и попросил его объяснить мне, что означает надпись на папке моего деда: «Токмо отринув всякую надежду и всякое ожидание, смертный попрает смерть», он, однако, ничего не сказал и после неловкой паузы встал и, сославшись на позднее время, ушел к себе. Я и потом неоднократно возвращался к своей просьбе, но всякий раз безрезультатно: он сразу замолкал либо вежливо менял тему.

Однажды вечером, накануне моего отъезда, разговор зашел о средневековых ведьмовских процессах, и я, помнится, высказал мнение, что подавляющая часть так называемых ведьм — это просто чересчур экзальтированные особы, подверженные припадкам истерии... И тут он внезапно прервал меня:

— Иными словами, вы не верите, что человек может покинуть свое тело и перенестись, ну, скажем, на Блоксберг.

Я покачал головой.

   — Продемонстрировать? — отрывисто спросил он, и мне стало не по себе от его пронзительного взгляда.

   — Я нисколько не сомневаюсь, — поспешил объясниться я, — что эти несчастные с помощью определенных наркотических средств умеют вводить себя в состояние транса и конечно же свято верят в свои полеты на помеле...

Он с минуту помолчал, потом тихо произнес:

— Наивно, разумеется, полагать, что мои записи смогут вас переубедить, скорее всего вы и странные видения, зафиксированные мной на этих страницах, спишете на галлюциноз и болезненное воображение, — он встал и взял с книжной полкидовольно толстую тетрадь, — но, может быть, вас все же заставит призадуматься описание одного эксперимента, проделанного мною много лет назад. Должен предупредить, что я был тогда еще юн и полон радужных надежд, — по его ушедшему в себя взгляду я понял, что в мыслях он вернулся в прошлое, — и верил в то, что люди называют жизнью, пока на меня, как гром среди ясного неба, не обрушился один удар за другим: за несколько дней я потерял все, что может быть смертному дорого на земле, — жену, ребенка... Белый свет померк в моихглазах, и вот тогда судьба свела меня с вашим дедом. Благодаря ему я постиг природу человеческих желаний, понял скрытые корни наших надежд и ожиданий, распутал их головоломные хитросплетения, и открылась мне смертоносная взаимосвязь этих фантомов... И разом спала пелена с очей моих, и узрел я под ангельскими ликами гнусные дьявольские хари... Мы называли

их хронофагами...[3] Подобно обычным болотным пиявкам, присасываются они к человеческому сердцу, только отнюдь не кровью насыщает себя эта бледная немочь, а временем — сокровенной субстанцией жизни. Здесь, в этой самой комнате, я под руководством вашего деда раз и навсегда растоптал гадюк надежды и сделал первые шаги на том тернистом и многотрудном пути, который единственный ведет к победе над смертью... И тогда... — он на мгновенье замолчал, — да-да... и тогда я стал как дерево, которому безразлично, гладят ли его или пилят, бросают в огонь или в воду. С тех пор сердце мое стало пусто, холодно и одиноко, но ни о каком человеческом сочувствии я и не помышлял — просто не нуждался в нем больше. Мне было достаточно сознания того, что «Аз есмь», меня переполняла такая безграничная радость, словно я только теперь начал жить. Тончайший оттенок смысла, который роковой межой проходит между «живу» и «живу», поистине непреодолим, — бездонной пропастью ложится он, разделяя два мира, и горе тому, кто не разглядит этой разницы, опасной, как лезвие бритвы...

   — Но ведь это же ужасно! А вы так спокойно об этом говорите! — воскликнул я, потрясенный до глубины души.

   — Это только так кажется, — невозмутимо продолжал он, однако легкая улыбка на один краткий миг тронула его губы. — Когда сердце умирает для мира сего, когда чувства и эмоции более не властны над ним, тогда в человеческую душу нисходит нерушимый покой — источник неизъяснимого блаженства, пред которым бледнеют все радости этой жизни. «Аз есмь» — как вечная мелодия, слаще которой нет ничего на свете; если однажды она зазвучала, то уже не умолкнет во веки — ни во сне, ни наяву, когда внешний мир вновь просыпается в органах наших чувств, даже сама смерть не властна над нею...

Знаете, почему люди так рано умирают, а не живут 1000 лет, как библейские патриархи? Ибо уподобились они зеленым древесным побегам и забыли, что они плоть от плоти древа и являются продолжением ствола, а потому и усыхают в первую же осень. Но сейчас мне хочется вам рассказать, как я впервые вышел из своего тела.

Существует некое тайное учение, такое же древнее, как человеческий род; веками передавалось оно из уст в уста и сохранилось в своем