Евгений Чириков - Отчий дом. Семейная хроника Страница 142

Но тут часы пробили двенадцать, и Лариса оборвала:

— Завтра уж, видно, поговорим. Поздно уж. Полночь. Обоим нам спать пора…

Она встала.

— Посидим еще маленько, Лариса! Выпьем еще по рюмочке!..

— Не могу, Павел Миколаич, увольте!.. Я пойду уж… Вам все там, в кабинете приготовлено: и постелька, и свечка поставлена, все как следует…

— Скучно мне что-то, Лариса Петровна, в сиротстве-то моем…

— Что делать, Павел Миколаич?.. Терпеть надо.

Протянула руку. Павел Николаевич не выпускает ее руку и тянет к себе. Вырвала руку и ушла…

Посидел, с досады хлопнул еще две рюмки, и бес похоти окончательно оседлал поседевшего уже человека. Обманывая самого себя, Павел Николаевич взял свечу и пошел осматривать комнаты. Конечно, под этим осмотром таилась задняя мысль — как-нибудь очутиться в спальной комнате. В щелку двери из спальни льется свет. Не спит еще. Заглянул одним глазом: сидит в кресле и плетет косы. Купальный халатик совершенно распахнулся, и богатырская грудь выглядывает, приподнимая рубаху с кружевцами.

— Кто там ходит?

— Вы не легли еще?

— Собираюсь уж, Павел Миколаич. А вам что угодно? Надо что-нибудь, что ли?

— Вы хотели посоветоваться со мной о каком-то деле?

И, не дождавшись ответа, он растворил дверь. Был момент смущения с обеих сторон, но они потушили его деловым тоном.

— Завтра своими делами придется заняться, а сейчас могу выслушать и…

Запахнувши халатик, Лариса вздохнула и сказала:

— Что же, коли пришли, так присядьте… Стыдно мне вас своими неприятностями беспокоить, да что сделаешь?

Павел Николаевич быстро обвел взором комнату. Постель, на которой спала его Леночка, приготовлена для спанья: взбиты подушки, оторочено одеяло. Его постель в полном порядке, не тронута. Все тут так знакомо, близко… И вдобавок — весьма знакомый халатик. Так и потянуло в свою кровать! Разделся и лег бы!

— Так в чем дело, Ларисочка? Я рад вам помочь, если сумею. Вы ведь знаете, что я всегда был к вам расположен…

— Очень вам благодарны. И я скажу вам, что изо всего дома этого вы для меня самый приятный человек… А дело у меня очень неприятное…

Стала рассказывать.

Попал в их «корабль» (общину) один человек, писарь при волостном правлении, в доверие влез. Да воспылал греховной страстью к Ларисе и начал греха добиваться. А та воспротивилась. Тогда писарь стал грозить, что все начальству раскроет.

— Что же, говорю, Иудой будешь?

Возненавидел он Ларису и сделал донос, будто она и кощунствует, и развратничает, мужчин своими телесами одурманивает, и те деньги ей несут и подарки разные…

— А наш поп и рад. Он давно зубы на нас точит… Сказывают, что и донос-то вместе писали.

И чего только в этом доносе нет!

— Сядем рядком и поговорим ладком!

Павел Николаевич подсел к Ларисе.

— Вы уж, голубушка, будьте со мной вполне откровенны. Говорите мне, как духовнику на исповеди, и поверьте, что весь этот разговор останется между нами… Вот, например, относительно одурманивания мужчин. Что действительно правда и что ложь в этом доносе? Иначе и совет трудно дать…

Лариса смущенно опустила голову, щеки ее зарумянились, на губах стала шевелиться странная улыбочка.

— Что Господь сотворил Адама и Еву — я не причинна. Я вам уж говорила, что любовь в Духе мы за грех не считаем. А если так, как все звери делают, от этого отвергаемся. Надо, Павел Миколаич, правду сказать: мужчине труднее от звериного-то отстать, чем женщине. Я вот во всех мужчинах братцев вижу, а не всякий братец может себя от звериного освободить. Сперва-то каждый женской плоти рабствует. Приучить надо такого, чтобы зверь-то в нем замолчал. Вот такого и приходится испытывать да учить. Это не развратство, а искушение. Испытание делается: брат он своей сестрице, женщине, или женщину выше чувствует?

Лариса смущенно замолкла. Она искренно выворачивала свою душу перед Павлом Николаевичем, а тот искусно разыграл того иезуитского жирного монаха, который, сгорая от похотливого любопытства, выспрашивает молодую женщину о всех подробностях совершенного ею грехопадения. Однако совершаемая пакость искусно и незаметно для самого Павла Николаевича прикрывалась нейтральной хламидой юридического анализа…

— Скажите мне прямо: с тем человеком, писарем, который донес на вас, вы жили как женщина с мужчиной?

— Нет. Он был еще на испытании и в Духе не ходил… Не я, а сам себя он одурманивал… Раза три был он у меня на испытании, и завсегда в нем звериное обнаруживалось.

— Ну, а в чем же заключались эти испытания?..

Лариса тяжело так вздохнула.

— А вот мы с вами теперь сидим во полунощи, и нет чужих глаз. Разя это не испытание? А вот если бы вы меня сейчас в наготе зрели, разве это не испытание было бы? Разных степеней бывают испытания.

— Скажу вам прямо, Лариса: я не выдержал бы такого испытания…

Похлопал ее по плечу.

— Трудно оно, сестрица!.. Если у писаря не было никаких свидетелей, то лучше на допросе отрицать эти испытания…

— Какие же свидетели! Действительно, сто целковых он внес в наш корабль. Так мы бы ему теперь и пять сотен отдали, только бы от грязи этой ослобониться… Я думаю так, что человек этот подкупленный… Начальство его подослало с попом…

— Есть у меня такой адвокат, Лариса, который вам полезен будет. Я с ним в дружеских отношениях. С ним надо поговорить…

Опять тронул горячее плечо Ларисы:

— Ну, вот и искушение…

Подхватил под руку, нагнулся и притянул к себе.

— Что с вами?.. Не надо…

Откинул голову Ларисы и стал целовать в губы. Она не противилась ни поцелуям, ни грубым касаниям. Только взволнованно дышала…

— Зверь ты, зверь… — шептала, закрыв глаза. — Опомнись! Но Павел Николаевич был уже в полной власти зверя. Он потушил обе свечи и запер дверь.

Ночь такая темная, что и Ларисы не найдешь. Спряталась.

— Все равно… Я тебя не выпущу…

………………………………………………………………………

Потом Павел Николаевич долго ходил из угла в угол кабинета, полный самых противоречивых переживаний. Чувство победителя, свойственное в таких случаях мужчине, сменялось трусостью наблудившего школьника и боязнью каких-то еще неосознанных последствий. Другая баба сама поняла бы, что надо молчать, а эта… какая-то исступленная, бесноватая, страшная в своем грехе…

— Эх, черт меня дернул!..

Лег и не мог заснуть… Прикинулась святошей, а на деле…

— Укусила ведь… Самый подлинный зверюга!..

То смеялся, то трусливо затихал, мысленно спрашивая кого-то, что теперь делать? Не уехать ли завтра утром?

По мере все новых и новых неудач на войне развивалось брожение в умах и душах всех сословий и классов.

Политическая авантюра придворной камарильи, потребовавшая огромных кровавых жертвоприношений со стороны народа, вместо ожидаемых лавров царю и отечеству несла позор для России, быстро роняя престиж великого и могущественного государства, оказавшегося вдруг «великаном на глиняных ногах».

Всю ответственность за эту ненужную и позорную войну должны были принять на себя царь и правительство.

— Вы способны воевать только со своим народом!

Общее негодование смешивалось со злорадством. «Чем хуже, тем лучше!» — делалось общим лозунгом. На улице революции чувствовался радостный праздник: там тоже выкинули «пораженческий флаг» с надписью:

«Поражение нашей армии и флота — самый лучший и желательный выход из войны. Бросайте фронт и обращайте оружие против самодержавного правительства, безнаказанно проливающего народную кровь и разоряющего население!»

«Пораженчество», как эпидемия, охватывало озлобленные души.

Надо сказать, что оно имело свою логику. Не что иное, как неудачи на войне, поставили на место жестокого усмирителя и полицейского диктатора Плеве князя Святополк-Мирского, который не только перестал усмирять, а начал искать сближения с возмущенным общественным мнением, решил призвать к делу государственного управления лиц, пользующихся общественным доверием, что уже само по себе являлось осуждением всей прежней политики.

Разве это не победа на внутренней войне народа со своим правительством?

А вот и еще одна победа: разрешено свыше устроить съезд общественных деятелей в Петербурге[593]! А давно ли эти мечтатели о конституции назывались зловредными крамольниками и подвергались всяческим гонениям?

Как же тут не радоваться собственным поражениям на войне?

В воздухе запахло «политической весной». Запели все большие и малые птицы: о свободе, братстве и равенстве…

Запели красногребенные петухи, закудахтали курицы, засвистели соловушки, дрозды, застучали-задолбили дятлы, и вознесся горьковский «Буревестник», кружась над Россией.