Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой Страница 15

Были натурщицы, которые работали, были художники, которые работали до сумерек, и писатели, как-никак поработавшие днем, были пьяницы и чудаки; некоторых я знал, другие были просто декорациями.

Я подошел и сел за стол к Паскину и двум натурщицам-сестрам. Когда я стоял на улице Делямбр и раздумывал, не зайти ли мне выпить, Паскин помахал мне. Паскин был очень хорошим художником и пил решительно, сосредоточенно, не теряя ясности ума. Обе натурщицы были молоденькие и хорошенькие. Одна — очень смуглая, маленькая, великолепно сложенная, обманчиво хрупкая и порочная. Она была лесбиянка, но любила и мужчин. Другая была похожа на девочку, глупая, но очень красивая недолговечной детской красотой. Фигура у нее была не такая хорошая, как у сестры, но в ту весну ни у кого больше не было такой хорошей.

— Хорошая сестра и плохая сестра, — сказал Паскин. — Я с деньгами. Что будешь пить?

— Une demi-blonde[29], — сказал я официанту.

— Выпей виски. Я с деньгами.

— Люблю пиво.

— Если бы ты вправду любил пиво, то сидел бы в «Липпе». Думаю, ты работал?

— Да.

— Продвигается?

— Надеюсь, да.

— Хорошо. Я рад. Вкуса к жизни не потерял?

— Нет.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять.

— Хочешь с ней переспать? — Он взглянул на смуглую сестру и улыбнулся. — Ей нужно.

— Думаю, ты уже об этом позаботился.

Она улыбнулась мне приоткрытым ртом.

— Он развратник, — сказала она. — Но милый.

— Можешь отвести ее в ателье.

— Прекрати это свинство, — сказала светловолосая сестра.

— Тебя кто спрашивает? — сказал Паскин.

— Никто. А я говорю.

— Будем как дома, — сказал Паскин. — Серьезный молодой писатель, дружелюбный мудрый старый художник, две красивые девушки и целая жизнь впереди.

Мы сидели, девушки отпивали понемногу, Паскин выпил еще fin à l'eau, а я — пиво; но никто не чувствовал себя как дома, кроме Паскина. Смуглая ерзала, выставляла свой профиль, чтобы свет подчеркивал линии ее впалых щек и грудь, обтянутую черным свитером.

— Ты весь день позировала, — сказал Паскин. — И тебе еще надо демонстрировать свитер в кафе?

— Мне это приятно, — сказала она.

— Ты похожа на яванскую игрушку, — сказал он.

— Не глазами, — сказала она. — У меня сложнее.

— Ты похожа на маленькую испорченную poupée[30].

— Может быть. Но живую. Про тебя этого не скажешь.

— Это мы еще посмотрим.

— Давай, — сказала она. — Люблю доказательства.

— Сегодня их не получала?

— А-а, это, — сказала она и подставила лицо последнему вечернему свету. — Ты просто возбудился из-за своей работы. У него любовь с холстами, — сказала она мне. — Вечно грязь какая-то.

— Хочешь, чтобы я тебя писал, платил тебе, имел тебя, чтобы в голове была ясность, — и любил тебя вдобавок, — сказал Паскин. — Бедная куколка.

— Месье, я вам нравлюсь? — спросила она меня.

— Очень.

— Но вы слишком большой, — грустно сказала она.

— В постели все одинаковые.

— Неправда, — сказала ее сестра. — И мне этот разговор надоел.

— Вот что, — сказал Паскин. — Если думаешь, что у меня любовь с холстами, завтра напишу тебя акварелью.

— Когда будем есть? — спросила сестра. — И где?

— Поедите с нами? — сказала смуглая.

— Нет, пойду ужинать с моей légitime[31]. — Тогда так выражались. Теперь говорят: «моя régulière».

— Вам надо уходить?

— И надо, и хочу.

— Так иди, — сказал Паскин. — И смотри не влюбись в пишущую машинку.

— Если влюблюсь, перейду на карандаш.

— Завтра акварель, — сказал он. — Ладно, дети мои, выпью еще одну, и поужинаем, где захотите.

— «У викинга», — живо отозвалась брюнетка.

— Хочешь посмотреть, как я выгляжу на фоне красивых нордических мужчин? Нет.

— Мне очень нравится «У викинга», — сказала брюнетка.

— И мне, — подхватила сестра.

— Хорошо, — согласился Паскин. — Спокойной ночи, jeune homme[32]. И крепкого сна.

— И тебе того же.

— Они не дают мне спать, — сказал он. — Совсем не сплю.

— Отоспитесь сегодня.

— После «Викинга»? — Он улыбнулся в сдвинутой на затылок шляпе.

Он был похож скорее на бродвейского фланера девяностых, чем на славного художника, каким он был, и потом, когда он повесился, я любил вспоминать его в тот наш вечер в «Доме». Говорят, во всех нас заложены семена того, что мы сделаем, но мне всегда казалось, что у тех, кто шутит при жизни, семена покрыты лучшей почвой и навозом высшей категории.

11

Эзра Паунд и Гусеница-землемерка

Эзра Паунд всегда был верным другом и всегда помогал людям. Однокомнатная квартира на Нотр-Дам-де-Шан, где он жил с женой Дороти, была так же бедна, как богата квартира Гертруды Стайн. Но там было очень светло, тепло от печки и висели картины японских художников, знакомых Эзры. Все они были у себя на родине аристократами и носили длинные волосы. Их черные волосы блестели и падали вперед, когда они кланялись, и сами они производили на меня сильное впечатление, но картины их не нравились. Я их не понимал, но в них не было тайны, а когда понимал, они ничего для меня не значили. Я жалел об этом, но ничего не мог поделать.

А картины Дороти мне очень нравились, и сама она была красавица с чудесной фигурой. Еще мне нравилась голова Эзры работы Годье Бржешки и нравились фотографии других работ этого скульптора, которые мне показывал Эзра и включил в свою книгу о нем. Эзра любил живопись Пикабиа, а мне она тогда казалась никчемной. И живопись Уиндема Льюиса я не любил, а Эзре она очень нравилась. Он любил произведения своих друзей — эта преданность прекрасна, но суждения искажает катастрофически. Мы никогда об этом не спорили — я помалкивал о том, что мне не нравилось. Если человек любит картины или сочинения своих друзей, думал я, то это похоже на любовь к своей семье, и критиковать их — невежливо. Иногда ты можешь долго терпеть, прежде чем станешь критиковать родных или свойственников; с художниками это проще — они ничего страшного не делают и в душу не ранят в отличие от родственников. Плохих художников можешь просто не смотреть, и все. А у родственников — если даже научился не смотреть на них, не слушать и не отвечать на письма — у них все равно много способов стать опасными. Эзра относился к людям добрее и более по-христиански, чем я. Его собственные стихи, когда удавались, были настолько совершенны, и он был так искренен в своих заблуждениях, так влюблен в свои ошибки, так добр к людям, что я всегда считал его чем-то вроде святого. Правда, он был раздражителен, но, кажется, этим отличались и многие святые.

Эзра хотел, чтобы я обучил его боксу, и как раз во время одного из спаррингов, под вечер, у него в квартире, я впервые увидел Уиндема Льюиса. Эзра был начинающим, мне было неловко заниматься с ним в присутствии его знакомого, и я старался делать так, чтобы он выглядел как можно лучше. Но все равно получалось не очень хорошо: он умел фехтовать, и я учил его так же действовать левой рукой, ставить левую ногу всегда впереди, а правую подтягивать и ставить параллельно. Это азы. Мне никак не удавалось научить его левому хуку, а бить справа более коротким — это вообще было делом далекого будущего.

Уиндем Льюис носил широкополую черную шляпу, как достопримечательность художественного квартала, и одевался, как персонаж из «Богемы». Лицом он напоминал мне лягушку, не лягушку-быка, а обыкновенную лягушку, и Париж для него был слишком большой лужей. В то время мы считали, что любой писатель и художник может одеваться в то, что у него есть, и никакой официальной униформы художника не существует; Льюис же одевался как довоенный художник. Смотреть на него было неловко, а он высокомерно наблюдал, как я уклоняюсь от джебов Эзры или блокирую их открытой правой перчаткой.

Я хотел прекратить, но Льюис требовал, чтобы мы продолжали, и я видел, что он, не понимая происходящего, дожидается, когда Эзру вздуют. Ничего такого не произошло. Я не контратаковал, а только уходил от Эзры, который бил прямыми левой и изредка — правой; потом сказал «хватит», помылся из кувшина, вытерся и надел фуфайку.

Мы чего-то выпили, и я слушал, как Эзра и Льюис разговаривают о людях, лондонских и парижских. Я внимательно следил за Льюисом, не показывая вида, и думаю, никогда еще не видел такого противного человека. В некоторых порок виден, как порода в классном скакуне. В них есть достоинство твердого шанкра. В Льюисе порока не было видно — он просто выглядел противно.

По дороге домой я пытался сообразить, что он мне напоминает, — оказалось, много чего. Почти все из области медицины, кроме катышков между пальцами ног, для которых у нас есть жаргонное выражение «ножной джем». Я пробовал разложить его лицо и описать по частям, но удалось это только с глазами. Под черной шляпой, когда я увидел их в первый раз, это были глаза неудачливого насильника.