Шмуэль-Йосеф Агнон - Простая история Страница 15

Будто нечто, столь несущественное, как воздух, могло удержать человека от отъезда из Шибуша! Более весомая субстанция, например одеяло или подушка, оказывала еще более могущественное воздействие. Сколько бы Гиршл ни думал о бегстве в Америку, стоило ему натянуть на себя одеяло и устроиться поудобнее на подушке, как он понимал, что никуда никогда не поедет.

XII

В субботу вечером Гедалья Цимлих прислал свою коляску за Гурвицами, приглашенными в Маликровик на ужин. Приглашение было получено еще в пятницу, но, когда коляска остановилась перед их домом, Борух-Меир и Цирл изобразили такое изумление, будто ничего об этом не знали.

Гиршл в это время был погружен в чтение разложенных перед ним на столе страниц непереплетенной книги. Оторвавшись от чтения, он достал специальную бумагу, свернул себе папиросу, зажег ее и взглянул на кнут в руках Стаха, цимлиховского кучера.

Борух-Меир налил Стаху стаканчик водки. Тот отложил кнут и залпом выпил.

— Еще? — спросил Борух-Меир.

Стах посмотрел на пустой стакан.

— Ну, может быть, еще один маленький за ваше здоровье, пан.

Цирл оглядела одежду сына, расправила собственное платье и сказала:

— Хорошо, что я еще не сняла субботнее платье, не надо переодеваться. Я не задержу вас.

Борух-Меир снял субботний штраймл, надел будничную шляпу и сказал:

— Гиршл тоже еще в выходном костюме.

Сложив руки, он стал ждать.

Цирл осмотрела стол, заперла кладовку, где хранились продукты, и поинтересовалась:

— Вы готовы?

— Вполне, — ответил Борух-Меир.

Стах принес из повозки три шубы, помог Гурвицам одеться, усадил их в коляску и положил им на колени медвежьи полости. Цирл повернулась к дому.

— Запри дом, да не забудь вынуть ключ из замочной скважины, слышишь? — крикнула она в открытую дверь.

Прислуга кивнула. Затем, подумав, что хозяйка могла не увидеть кивка, вышла на улицу и заверила ее:

— Не беспокойтесь, я сейчас же вытащу ключ.

Цирл удобно устроилась в коляске, подняла меховой воротник и распорядилась:

— Ну, поехали!

— Поехали! — поддержал ее Борух-Меир, пряча руки под медвежью полость.

— Ты хорошо укрыт, Гиршл? — спросила Цирл. — Подними воротник!

Гиршл, укутанный до подбородка в Цимлихову шубу, проворчал что-то, сунул руку в карман, вынул платок и закрыл им рот.

Цирл шепнула мужу:

— Похоже, наш возница очень воодушевился!

Борух-Меир, поглядев на кнут в руках Стаха, произнес:

— Смею заметить, что он размахивает этой своей пальмовой ветвью, как еврей во время «ойшанойс».

Цирл одобрительно отнеслась к реплике Боруха-Меира, а он, в свою очередь, оценил ее тонкое чувство юмора.

Стах гикнул, и лошади рванули, отчего коляска несколько накренилась. Дорога была хорошо накатана, стоял бодрящий морозец, лошади бежали ровной рысью. Через час они увидели ожерелье огней и услышали лай собак. Стах стал вращать свой кнут так, что кожаная плеть обвилась вокруг кнутовища, натянул волоки и крикнул:

— Тпруу!

Лошади сделали еще несколько шагов и встали.

— Почему мы остановились? — обратилась Цирл к Боруху-Меиру.

— Мы остановились, потому что приехали на место, называемое Маликровик, — объяснил ей муж.

— Уже? — удивилась Цирл.

— Уже! с гордостью произнес Борух-Меир, как будто это было невесть какое достижение.

— Выходит, это недалеко? — высказала предположение Цирл.

— Попробуй дойти пешком, тогда узнаешь, далеко ли это, — предложил Борух-Меир.

— Ты шутишь? С моими-то ногами! — отозвалась Цирл. — Гиршл, мы приехали!

Гиршл подобрал платок, упавший на медвежью шкуру, сунул его в карман.

Дом Гедальи Цимлиха стоял в окружении сараев и конюшен, полузанесенных снегом. Он был обсажен деревьями и кустарниками. Как только коляска въехала во двор, собаки залились лаем, при этом тенором они приветствовали Стаха и альтом — гостей.

Стах слез с облучка и пнул одну из собак в брюхо, отчего она отлетела в снег. Нагнувшись, он схватил ее и кинул в кучу других псов. Собака встряхнулась, освобождаясь от снега, и посмотрела на него невозмутимо, как бы заявляя: «Чего ожидать от дубины с железными заклепками?» «Дубина с железными заклепками» — это была кличка, которую собаки дали Стаху, носившему сапоги с железными подковками.

Выпрыгнув из коляски, Борух-Меир подал руку жене. Цирл подала руку сыну, помогая ему выйти из коляски. Гиршл протер глаза мокрой рукавицей и взглянул на ярко освещенный дом. Ему показалось, что в деревне можно жить беззаботно. Но как только он вспомнил, зачем здесь, дом Цимлихов потерял всю свою прелесть.

Гедалья и Берта поспешили навстречу гостям и стали хлопотать вокруг них, освобождая от шуб. Борух-Меир натянул свою на голову и прорычал:

— Осторожно, медведь! — чем развеселил деревенских и служанок.

Цирл встала в своей шубе в величественную позу. В дверях показалась Мина, Борух-Меир пожал ей руку и весело сообщил:

— Медведи привезли для вас из лесу маленького олешка![1]

В камине горел огонь, в ярко освещенных комнатах приятно пахло смолистым деревом и жареным мясом. И гости, и хозяева были нарядно одеты. Лица у всех сияли. Даже прислуга была в приподнятом настроении.

Затем Гурвицы разделились. Борух-Меир и Цирл вместе с Гедальей и Бертой прошли в глубь дома, а Гиршл и Мина остались в первой комнате. На Мине было длинное бархатное платье с широкой юбкой на китовом усе, с облегающим фигуру корсажем и воротничком стоечкой, отделанным кружевом шириной в два пальца. От люстры, висевшей под потолком, на лицо девушки падал теплый свет, на щеках играл румянец. Волосы ее, неопределенного цвета, были заплетены в косу, свернутую узлом на затылке. Она выглядела иначе, чем летом, и даже не так, как в вечер помолвки. Гиршл не знал, что и думать. Он испытывал к ней уважение в сочетании с каким-то другим, непонятным ему чувством, и это придавало ей какую-то повышенную значимость. Однако разговор у них не получался, Гиршл не мог выдавить из себя и двух слов. Всякий, кто видел его на вечеринке у Гильденхорнов, задался бы вопросом, он ли это. Мина, конечно, не могла не заметить изменения, но не усмотрела в этом ничего особенного. «Собственно говоря, чего я от него жду? — подумала она. — Чтобы он читал наизусть Шиллера или Лессинга?» Эта мысль пришла ей в голову, потому что в те времена было принято, чтобы молодой человек и девушка, оказавшись вместе, читали друг другу стихи. Каждый из них по очереди читал одну строфу за другой, это занимало много времени, но такова была цель. Над такими вещами легко шутить, хотя те, кто высмеивает подобное времяпрепровождение, когда были молоды, вели себя точно так же.

«Как странно, — размышлял Гиршл, — всего несколько дней назад она спасла меня от конфуза на вечеринке, а сейчас я жду, чтобы меня кто-нибудь спас от нее!» Он давно уже не чувствовал себя так неловко — пожалуй, с тех пор как вошел в комнату с зачехленной мебелью в своем доме в надежде найти там Блюму и увидел Мину! «Все, что от меня требуется, — думал Гиршл, — это сказать ей что-ни-будь дерзкое, обидное, и я навсегда избавлюсь от нее!» Однако он был слишком хорошо воспитан, чтобы совершить такой поступок, и поэтому разразился потоком неконтролируемой речи. Его и самого удивляло, что он знает все то, о чем говорил. Мина же смотрела на него широко раскрытыми глазами, а в ушах ее сверкали большие серьги.

Мина, которая училась в Станиславе, даже не знала, когда был основан этот город, и, конечно, понятия не имела о том, что в 1692 году он был разорен татарами, что в нем жили великие ученые, что он затмил Тясмин как центр еврейской научной жизни в Галиции, что там жил известный еврейский поэт, который занимался переводами по заданиям самого кайзера. И хотя все это не могло иметь особого значения для девушки, Мина с восхищением слушала Гиршла и после каждого нового сообщенного им факта восклицала: «О!», что подхлестывало красноречие молодого человека.

Можно знать что-то, не отдавая себе в этом отчета. Или знать понаслышке и желать узнать более подробно. Или узнать, не вполне понимая значение узнаваемого! Можно представить себе благодарность человека, когда приходит кто-то и расставляет все на свои места, восполняя пробелы в его образовании. Предстаньте себе, например, что когда-то слышали историю о группе еврейских беженцев из Румынии, которая прибыла в Станислав еще до вашего рождения, а глава общины отказался пустить их, боясь, как бы они не стали бременем для местных евреев. Пришельцам пришлось расположиться бивуаком перед городскими воротами со своими женами и детьми и сидеть там до тех пор, пока их плач не достигнет небес. Представьте себе их бедственное положение! Возможно, вы всегда сожалели о том, что в свое время не поинтересовались их дальнейшей судьбой и в повседневной суете забыли эту историю. Или, наоборот, не в состоянии были ее забыть, и вдруг вам рассказывают все, что вы хотели знать, хотя это случилось очень давно и теперь уже ничем нельзя помочь тем бедным людям, которые либо погибли от голода и холода, либо отправились бродяжничать по дорогам, и слишком поздно требовать реституции у жестокосердного главы общины. Разве рассказ Гиршла показался бы вам менее интересным, чем исторический роман? И даже если подобный случай — а таких случаев было много в истории еврейства — не вызывал особого интереса у Мины, не задумывавшейся над судьбой этих несчастных, во всяком случае не больше, чем о других мировых проблемах, самый факт, что Гиршл рассказал об этом, заставил ее посмотреть на него с удивлением и интересом. «Как любопытно, — думала она, — а ведь я бывала в доме этого жестокого человека, в гостях у его внучек, и совсем не находила его жестоким. Однажды он даже ласково потрепал меня по голове. И разве то, что у него щеки отливают синевой и он всегда выглядит небритым, свидетельствует о его жестокости?»