Кодзиро Сэридзава - Книга о Боге Страница 15

Действительно, сдавая экзамены за третий класс, я простудился, у меня долго не проходил кашель и держалась температура, но ведь я жил в таком доме, где не было даже термометра, что же там говорить о врачах или о лекарствах. Вскоре после того, как я перешел в четвертый класс, у нас в школе проводилась очередная диспансеризация, и у меня обнаружили сухой плеврит. После уроков по настоянию школьного врача я отправился в больницу, где он работал, и получил предписание по крайней мере три недели не ходить в школу и соблюдать постельный режим. Доктор дал мне лекарство на десять дней и сказал, что, поскольку у меня дистрофия, все это время я должен есть досыта, причем употреблять самые калорийные продукты, такие как яйца и молоко.

Наш дом, в котором хозяйничала вторая жена дяди, был сущим адом, у меня не было места, где я мог бы лежать днем, есть досыта я тоже не мог: какие там яйца, даже рис мне в горло не лез. Лекарство я тоже принимал тайно, пряча бутылочку в книгах, ибо хорошо представлял себе, какой поднимется крик, если его вдруг обнаружат. К тому же через десять дней лекарство кончилось, а купить новое я себе позволить не мог. В школе меня освободили до начала каникул от занятий по военному искусству и физкультуре, в эти часы я либо просто наблюдал за другими, либо полол сорняки в школьном саду. Похоже, что о моем состоянии сообщили моему попечителю — им был настоятель одной из церквей Тэнри, — и, явившись к нам в дом вместе с настоятелем местного прихода, он долго и нудно разглагольствовал о том, что мне следует немедленно уйти из школы и посвятить себя Богу, став одним из служителей Тэнри. Когда я ответил, что не хочу этого делать, ибо не верю в Бога, он стал угрожать мне, говоря, что моя болезнь — проявление божественного милосердия и что если я, несмотря ни на что, буду продолжать учиться, то умру. Я ответил, что мне все равно — умру я или нет, чем привел в ярость обоих почтенных наставников. После этого жена дяди, тайно радовавшаяся, что наконец-то избавится от лишнего рта, стала обращаться со мной особенно жестоко, не упуская случая пожаловаться соседям на мою тупость и упрямство. Живя в таких условиях и к тому же не пропустив ни одного дня занятий в школе, я тем не менее как-то незаметно выздоровел, температура перестала повышаться, и когда через два с половиной года я поступал в Первый лицей, состояние моего здоровья было признано удовлетворительным, после чего я благополучно забыл о сухом плеврите. И, разумеется, у меня и мысли не было о том, что это начальная стадия туберкулеза…

Получается, прав был профессор, когда говорил, что туберкулез излечивается легче любой другой болезни, причем без всякого медицинского вмешательства, без всяких лекарств. От этой мысли у меня сразу стало легко на душе, и я решил, что все-таки поеду в горный санаторий и попробую пройти там курс климатотерапии.

Жена поддержала меня. Мадам Реклю, с которой она сблизилась настолько, что считала ее своей французской тетушкой, недавно осталась одна с маленькой дочерью Пьеррой: ее мужа пригласили в Шанхайский университет, и он уехал в Китай. Одной ей жить было скучно, и она предложила жене переехать к ней вместе с ребенком на то время, пока я буду в санатории, и жена ничего не имела против. У меня тоже никаких возражений не было, и в начале сентября я один уехал из Фонтенбло в Отвиль.

Отвиль оказался суровой деревушкой в горах на высоте 1800 метров над уровнем моря в департаменте Эн, недалеко от Швейцарии. Французское правительство построило здесь высокогорный санаторий для офицеров и солдат, пострадавших от газовой атаки во время Первой мировой войны, сюда же привозили больных туберкулезом. Главным врачом санатория был доктор Д., близкий друг профессора Безансона, ему удалось достичь больших успехов в лечении туберкулеза, и скоро сюда стали приезжать даже те, кто раньше лечился в швейцарском Давосе или в Лезене. В результате было построено еще два новых санаторных корпуса, а для пациентов, принадлежавших к богатой интеллигенции, возвели нечто вроде роскошного отеля. В этот отель, который назывался «Режина», профессор Безансон и направил меня.

Отель «Режина» находился на вершине небольшого холма, чуть выше самой здравницы. Выйдя из машины, я в первый миг был поражен, увидев монументальное белое здание, похожее скорее на шикарный отель для туристов и абсолютно лишенное мрачности, присущей обычно лечебным заведениям. Вот только вокруг было пустынно. Мне навстречу вышла толстая, как многопудовая бочка, медсестра, без лишних слов подняла меня в лифте на четвертый этаж и показала мне мой номер. Он состоял из спальни, туалетной комнаты, ванной и балкончика для воздушных ванн — кюра. Выйдя на этот балкончик, я остолбенел, пораженный величественной красотой окрестных гор.

Откровенно говоря, когда я ехал сюда, то в глубине души был уверен, что мне предстоит живым лечь в гроб, поэтому, совершенно потрясенный открывшимся взору видом, подумал: уж не попал ли я, часом, в рай?

Да, я понимаю, что мне давно пора переходить от описания своей жизни в санатории к рассказу о Боге…

Через три дня после моего прибытия в отель «Режина» здешний врач, доктор Е., отвез меня к главному врачу национальной здравницы, профессору Д. Тот, ознакомившись с моей историей болезни, присланной из Парижа, и внимательнейшим образом обследовав меня, определил тот распорядок дня, который мне предписывалось соблюдать в дальнейшем. Именно тогда-то он и посоветовал мне относиться к климатотерапии как к дзенской медитации. Затем он дал некоторые указания доктору Е. относительно моей жизни в отеле, распорядившись присоединить меня к группе Жака. Услышав имя Жак, я подумал, уж не тот ли это гениальный молодой ученый, о котором мне говорили еще в Париже, и на обратном пути спросил о том профессора Е. Он подтвердил мою догадку.

По словам профессора Е., этот Жак был двумя годами меня моложе, но, несмотря на это, успел получить ученую степень сразу в двух отраслях — теоретической физике и астрономии, о нем давно уже ходили упорные слухи как о гении, и незадолго до своего приезда в Отвиль он доказал правомерность этих слухов, опубликовав в специальном научном журнале большую статью на такую сложную тему, как теория относительности Эйнштейна. Эта теория, выдвинутая немецким ученым, чрезвычайно трудна для понимания, и многие ученые мира относятся к ней скептически, однако Жак доказал, что по своей значительности она не только должна быть поставлена в один ряд с открытым Ньютоном законом всемирного тяготения, но и вносит в этот закон свои поправки. Словом, он потряс весь научный мир, и его имя было у всех на устах. И тут вдруг оказалось, что он болен туберкулезом. Конечно же общественное мнение было единодушно: его надо спасать; в результате он оказался в Отвиле. Профессор Д., возглавляющий национальную здравницу, охотно принял его, взяв на себя таким образом большую ответственность не только перед французскими научными кругами, но и перед государством. Поэтому он отнесся к молодому ученому с особым вниманием. Понимая, что любые попытки сдерживать его исследовательский пыл могут привести к обратным результатам и оказать неблагоприятное влияние на процесс лечения, он разрешил ему заниматься чем угодно в часы, свободные от сеансов климатотерапии и обязательных прогулок. Поэтому палата Жака была превращена в лабораторию и вход туда был запрещен всем, включая официантов и уборщиц, разрешалось только приносить ученому завтрак. В те часы, когда Жак отсутствовал, производилась быстрая уборка комнаты в присутствии профессора Е. По его словам, следя за уборкой, он осматривал лабораторию с неизменным восхищением.

Необходимость бороться с одной и той же болезнью связала меня с этим Жаком Шарманом, светловолосым добросердечным юношей, мы подружились, и полгода, проведенные вместе, были для меня подарком судьбы, хотя бы уже потому, что он просветил меня относительно Бога. По рекомендации профессора Д. меня определили в его группу. В ней, помимо Жака, были еще двое: Морис Руси и Жан Брудель. На нашем первом совместным ужине я был встречен со студенческим радушием, сразу же почувствовал себя легко и с удовольствием принял участие в общей беседе. За десертом, напустив на себя приличествующую руководителю группы важность, Жак сказал:

— Это твой первый ужин, поэтому я позволю себе нечто вроде совета. Знаешь, как я перепугался, когда мне объявили, что у меня туберкулез? Я был просто в отчаянии, зная, что эта болезнь считается неизлечимой и никаких методов ее лечения нет. И тогда я целиком сосредоточился на изучении этой болезни, точно так же, как раньше сосредотачивался на изучении физики и астрономии. Потом я приехал сюда и прошел курс климатотерапии, после чего осознал, что туберкулез вовсе не смертельная болезнь, более того, от этой болезни вылечиться куда проще, чем от любой другой. И вот что тогда пришло мне в голову. Жизнь большого города, типа Парижа, подобна жизни огромного леса. Простые деревья успешно произрастают в таком лесу, с каждым днем они становятся все выше и прекраснее, даже если почти лишены солнечного света. Но редкие породы или, скажем, саженцы особо ценных пород, обладающие великолепным потенциалом, оказавшись в чаще, как правило, засыхают и умирают из-за недостатка солнечного света и воздуха. Мы с вами как раз и есть эти саженцы. Бог отметил нас своим знаком и перенес в горную местность, где мы получаем достаточно солнечного света и можем дышать чистейшим воздухом, когда же мы окрепнем, он вернет нас на прежнее место, и мы станем гордостью родного леса. Знак, которым метит нас Господь, и есть туберкулез. Это знак божественной любви. А раз так, тебе нечего ни стыдиться своей болезни, ни винить себя в том, что заболел ею.