Август Стриндберг - Жители острова Хемсё Страница 15

Он забыл, что поет псалмопевец, и ему пришлось достать из ящика Библию и начать ее перелистывать. Но надо было выбирать между сотней псалмов, а Клара уже звала к ужину. Ему, следовательно, надо было из массы выбрать один, и он написал так:

«Пастбища и в пустыне тучны, а кругом пригорки веселят глаз. На выгонах пасутся овцы, а нивы густо поросли хлебом, так что люди ликуют и поют».

Перечитав это место, он нашел в нем удачный намек на преимущества деревенской жизни перед городской; а так как именно это было больным местом, то он решил к нему больше не прикасаться, а предоставить намеку говорить самому за себя.

Потом он подумал о том, что бы ему еще написать, но почувствовал себя усталым и голодным; он как-никак не мог скрыть от себя, что в конце концов все равно, что бы он ни писал, но Ида для него потеряна до возвращения весны.

Поэтому он подписал «верный и преданный» и пошел вниз в кухню ужинать.

Стало темно, и поднялся сильный ветер. Старуха, казавшаяся взволнованной, пришла и села к столу, у которого уселся Карлсон, зажегший перед этим сальную свечку.

Девушки молча и в ожидании ходили от печки к столу.

— Карлсону надо сегодня выпить стакан водки,— сказала старуха.— Я вижу, что ему это будет полезно.

— Да, да! Было нелегко втащить все вещи на судно,— ответил Карлсон.

— Поэтому-то ему теперь следует отдохнуть,— заметила старуха и пошла за бутылкой.— Но что же это сегодня за ветер! Он дует с востока. Трудно эту ночь придется парням с сетями.

— В этом я им помочь не могу. Я над погодой не властен! — сказал Карлсон, как бы отрезая нитку.— Но на будущей неделе, должно быть, будет хорошо; тогда я соберусь в город на рыбацкой лодке, чтобы самому переговорить с рыботорговцем.

— Так-так! Вот он что хочет, Карлсон!

— Да, я нахожу, что парни не устанавливают настоящей цены на рыбу. Это от чего-нибудь да должно зависеть, кто бы ни был в этом виноват.

Старуха схватилась пальцами за стол и подумала, что не торг рыбой, а другое дело тянет его в город.

— Гм!..— промолвила она.— В таком случае не будет ли он так любезен и не навестит ли профессора?

— Да! Охотно, если успею. Он между прочим забыл здесь корзину из-под бутылок…

— Как-никак, а это славные люди… [Не желает ли] Карлсон еще кофе с водкой?

— Спасибо, тетка! Да, это хорошие люди, и я думаю, что они опять вернутся; по крайней мере, я слышал это от Иды.

С большим удовольствием произнес он это имя и вложил в него всю силу своего чувства. Старуха почувствовала при этом, насколько он ее покорил; жар бросился ей в лицо, глаза запылали.

— Я думала, что все кончено между ним и Идой,— пролепетала старуха.

— Нет, избави бог! Далеко до этого! — ответил Карлсон, который отлично сознавал, как ему тянуть за шнур, и знал, что к концу прикреплен крючок.

— Что же, собираетесь жениться?

— Несомненно, когда подойдет время. Но я сначала должен найти себе новое место.

Испуганное лицо старухи дрогнуло, а исхудалая рука все держала стол, как рука горячечного больного теребит простыню.

— Он собирается нас оставить? — решилась она вымолвить дрожащим, безжизненным голосом.

— Когда-нибудь должно же это случиться,— отвечал Карлсон.— Рано или поздно всякому хочется стать своим собственным господином, и никто не согласится утомлять себя, работая для других, не имея чего-либо впереди.

Вошла Клара с киселем, и Карлсону вдруг захотелось с ней пошалить.

— Ну-с, Клара, не боитесь ли вы сегодня спать ночью одни, так как парней нет дома? Быть может, вы желаете, чтобы я к вам спустился и провел с вами ночь?

— Ах, не надо этого! — отвечала Клара.

На одно мгновение в кухне воцарилось молчание. Слышно было, как ветер бушевал в лесу, рвал листья с берез, раскачивал плетень, теребил флюгер и дождевой желоб на крыше. Порою вихрь ветра врывался в дымовую трубу, вгонял в кухню дым и огонь из печки, так что Лотте приходилось закрывать рукою глаза и рот.

Когда на мгновение стих ветер, то слышно было, как билось открытое море о восточный мыс. Вдруг на дворе залаяла собака, и слышно было, как лай удаляется; казалось, что собака побежала кого-то встречать с приветом или с угрозой.

— Пусть Карлсон посмотрит, кто там,— сказала старуха.

Он встал и направился к двери. Перед ним открылась такая густая тьма, что, казалось, ее можно ножом резать; ветер так ударил его, что волосы поднялись на голове, как стручки с горохом. Он позвал собаку, но лай раздавался теперь уже на заливном лугу и звучал дружественно, как будто животное узнало человека.

— Так поздно еще идут гости,— сказал Карлсон старухе, появившейся в дверях.— Кто бы это мог быть? Надо мне пойти посмотреть. Клара, зажги фонарь и дай мне мою шапку!

Он взял фонарь и начал, борясь с ветром, пробираться к лугу, шел по направлению лая и дошел до сосновой рощи, отделяющей луг от берега. Лай замолк; посреди шума и скрипа сосен слышно было, как стучали железные гвозди сапог по скалам, хрустели ветки, которые ломал кто-то, искавший дорогу; брызгала вода из луж; слышались проклятья в ответ на визг собаки.

— Кто там? — крикнул Карлсон.

— Пастор! — отвечал хриплый голос. Промелькнула искра, произведенная ударом железного каблука о гранитную плиту, и Карлсон разглядел в темноте спускающегося с пригорка маленького, широкоплечего человека. Грубое, жесткое лицо обрамляли серые, растущие в диком беспорядке бакенбарды, и оживляли его маленькие, острые глазки с похожими на старый мох ресницами.

— Адские дороги здесь у вас на острове! — заворчал он вместо приветствия.

— Господи Иисусе! Вы ли это, господин пастор? В пути в такую собачью погоду? — почтительно сказал Карлсон в ответ на приветственное ругательство своего духовника.

— Но где же лодка?

— Я на рыбацкой лодке, и ее привязывает Роберт к пристани. Скорей бы дойти до дому, а то сегодня ветер такой, что все тело пронизывает. Ну-с, вперед! Марш!

Карлсон пошел вперед с фонарем, пастор следовал за ним, а собака тем временем обнюхивала кругом кусты, в которых только что скрылся тетерев, поднявшийся с болота.

Старуха вышла на двор по направлению света фонаря. Узнав пастора, она очень обрадовалась и приветствовала его.

Пастор собирался отвезти в город рыбу, но дорогой его захватил шторм, и это принудило его причалить к берегу. Он ругался и проклинал судьбу, так как не успеет вовремя попасть в город и сбыть рыбу.

— Теперь все черти в море и гоняются за каждой рыбкой, живущей в воде.

Старуха хотела провести его в комнату, но он прошел прямо на кухню, предпочитая всему печку, так как там он мог высушиться.

Однако тепло и свет, казалось, не особенно хорошо подействовали на пастора; он заморгал глазами, как бы желая прийти в себя, в то время как снимал с себя мокрые сапоги. Карлсон помог ему снять с себя серовато-зеленую куртку, подбитую овчиной. Скоро сидел пастор в шерстяной фуфайке и в одних чулках у обеденного стола, который старуха прибрала и на который поставила кофейный прибор.

Кто не знал пастора Нордстрёма, не подумал бы, что за этой внешностью жителя стокгольмского архипелага скрывается духовное лицо — настолько тридцатилетняя служба пастором на шхерах изменила человека, когда-то бывшего изящным, когда он приехал из Упсальского университета. До крайности скудное содержание принудило его искать добавочных средств к пропитанию в море и в пашне, а так как и этого не хватало, ему пришлось прибегнуть к добровольной поддержке прихожан, с которыми он ладил благодаря своей обходительности и тому, что он умел приспособляться к окружающей среде.

Однако доброе расположение прихожан выказывалось главным образом в подношениях кофе, разбавленного водкой, и в угощении, что производилось на месте и потому не могло служить к возвышению благосостояния пасторского дома, а, напротив, скорей невыгодно действовало на физическое и нравственное состояние пастора. Кроме того, жители шхер знали отлично по собственному опыту, как в жизни на море счастие помогает только тому, кто сам о себе печется; они точно так же были неспособны установить связь между сильным восточным ветром и догматами аугсбургского исповедания. Поэтому они мало думали о маленькой деревянной часовне, которую они выстроили. Поездки в церковь, осложненные продолжительной греблей, зачастую невозможные вследствие неблагоприятного ветра, были скорей своего рода веселым базаром, где встречались знакомые, совершались сделки, узнавались новости. И пастор представлял из себя единственное начальство, с которым жители приходили в сношение; ленсман, исправлявший обязанности полицейской власти, жил далеко, и его никогда не утруждали по судебным делам. Их решали между собой сами обыватели либо дракой, либо при помощи водки.

Ни следа знания латыни или греческого языка нельзя было бы увидеть в этой фигуре, освещенной в данную минуту огнем из печки и двумя сальными свечами, фигуре, представляющей смешение мужика и моряка. Когда-то белая рука, только перелистывавшая в продолжение всей молодости листки книг, теперь коричневая и корявая, покрыта веснушками от действия соленой воды и солнечного припека, жестка и мозолиста от работы веслами, парусом и рулем; ногти на руках наполовину отломлены и окружены черными краями, вследствие прикосновения к земле и земледельческим орудиям. Ушные раковины обросли волосами, и в них, как средство против катара и флюсов, пропущены свинцовые колечки. Из пришитого к шерстяной фуфайке кожаного кармана торчал волосяной шнур с привязанным к нему часовым ключиком из желтого металла с карнеолом {2}. Большой палец ноги проделал дырки в сырых шерстяных чулках, которые он старался скрыть, для чего беспрестанно прятал под столом ноги. Фуфайка пожелтела под мышками от пота, а брюки были полуоткрыты, так как отлетело несколько пуговиц.