Густав Морцинек - Семь удивительных историй Иоахима Рыбки Страница 15

И вот вчера, когда я хоронил покойного Кучатого, вспомнились мне старый ветеран битвы под Сольферино Бартоломей Балярус, эрцгерцог Максимилиан в паноптикуме Венцеля Наврата и Эрика с часами.

Часы, которые она украла у Наврата, теперь покачиваются на цепочке в шкафу вместе с другими, так же мерно тикают и нашептывают мне давнюю удивительную историю.

Догорают и постепенно гаснут свечи над могилками, на башне костела бьет одиннадцать. Люди давно уже разошлись по домам, довольные, что выполнили свой христианский долг. Они зажгли свечи на могилах своих близких, прочитали молитвы, прогуливались по кладбищенским дорожкам и очень радовались тому, что не они лежат в земле. Поглазели на могилы, смотрели, которая лучше украшена бумажными цветами, на которой горит больше свечей, вспоминали умерших, посплетничали о живых, а парни с девушками удирали прямо с кладбища в рощу над Ользой.

Вчера, когда я закапывал покойного Кучатого — его три дня назад выловили в Черном пруду, — мне казалось, что вместе с ним я хороню все воспоминания, связанные с восковым эрцгерцогом Максимилианом в стеклянном гробу, и с худенькой Эрикой, которая хотела стать Юдифью, и с Венцелем Навратом, который был похож на Олоферна.

Очень это смешные воспоминания. Приходят они ко мне сегодня, в мрачную ночь поминовения усопших, и похожи они на подвыпившую компанию. Нет, скорее на шутовской маскарад, какой я видел в Ницце в карнавальную ночь. С той только разницей, что сегодня маски кажутся уже выцветшими, поблекшими и очень глупенькими. Да, Эрика!

Где теперь Эрика с глазами вспугнутой серны? И куда подевались все эти библейские и не библейские вылепленные из воска покойники, которые так ловко кивали головами, стреляли глазами и размахивали руками? Поначалу они пугали меня, а потом стали развлекать. Куда все это девалось?

Ну какой же я дурак! Ведь стоит мне зажмурить глаза, и я вижу, как горит полотняная палатка, а в палатке жарятся и тают восковые покойники, пылают и коптят черным дымом, Эрика с кухонным ножом в руке пляшет, а Венцель Наврат держится за свою окровавленную голову и ревет…

Это была месть Эрики в ту ночь, когда он, как всегда, пытался взять ее силой и избил кнутом.

Эрика обезумела. Она раскроила голову Наврату и убежала. Она сорвала керосиновую лампу, которая висела у входа в полотняный паноптикум, разбила ее и подожгла керосин; пламя вспыхнуло и разлилось… А Эрика плясала как одержимая и кричала, что она Юдифь, что она Юдифь…

Потом ей захотелось еще поджечь цыганский фургон, где ревел Наврат, но поскольку из города уже бежали люди, она опомнилась, схватила меня за руку и крикнула:

— Бежим!..

Из предместья Любляны мы добрались до самой Риеки. Брели глухими тропами и межами, потому что боялись жандармов. Ночевали в стогах сена, в амбарах, в лесу. Иногда в крестьянских хатах. Жили подаянием и тем, что удавалось украсть. Завшивели. Стали похожи на загнанных зверей. Я подумывал, не сбежать ли от нее, но мне было ее жаль. А она словно угадывала мои мысли и по ночам, когда мы спали в сене, во ржи или в сарае, прижималась ко мне, целовала меня, а потом тихонько плакала.

— Чего ты плачешь? — не раз удивлялся я.

— От счастья. Радуюсь, что я твоя, а ты мой!.. — шептала она и снова ласкала меня.

Опутала меня эта девушка.

Впервые я ее увидел под Жылиной в Словакии. Посреди площади стояла большая полотняная палатка, расписанная весьма красочными картинами. На них были изображены какие-то жестокие, кровавые сражения, оторванные головы и ноги, трупы, дымящиеся пушки и толпы вооруженных винтовками солдат, с криками бегущих навстречу друг другу. А еще, тоже очень яркие картины рассказывали о свирепой стихии: в бушующем море тонули корабли, становились дыбом столкнувшиеся паровозы, а за ними громоздились вагоны с пассажирами. Поезда сталкивались на очень высоком мосту, и потом все падало в пенящуюся реку вслед за машинистом с оторванной ногой. На другой картине в огромном городе происходило землетрясение, бушевали пожары, вода заливала улицы. Или свирепствовала холера, и всюду валялись трупы, текла кровь и панический страх охватывал все живое.

Одним словом, Апокалипсис святого Иоанна да и только.

Не хватало только ангелов, дующих в медные трубы, многоголовых драконов с разинутыми пастями и дьяволов, колющих вилами души грешников.

Над входом в палатку прямо на полотне огромными буквами была намалевана надпись, разъясняющая, что здесь помещается «Американский паноптикум». На ступеньке стоял мрачный чернобородый детина в мундире венгерского гусара с бутафорскимикими орденами на груди, в высоких сапогах, с нафабренными усами, лихо закрученными кверху; слипшиеся от помады прядки черных волос прикрывали лысину, рожа у него была тупая, низкий лоб, свиные глазки, и вообще он смахивал на бугая. Громким голосом чернобородый детина призывал прохожих посетить его паноптикум.

Рядом с ним стояла девушка лет шестнадцати.

Это была Эрика!

В короткой пышной юбочке, обшитой цехинами, в облегающей кофточке, тоже обшитой блестками, стеклянными жемчужинками и бусами, накрашенная, с подведенными бровями, с распущенными черными волосами, бледная, она улыбалась толпе и приглашала войти в палатку, где каждый увидит такое, чего нигде на свете не видел. Там, мол, можно увидеть Юдифь с головой Олоферна в руках, царя Давида, играющего на арфе, эрцгерцога Максимилиана, Далилу и Самсона, юного Давида и гиганта Голиафа, Марата в ванне и Шарлотту Корде, а за особую плату — только для взрослых — еще жену Потифара и добродетельного Иосифа, а прежде всего живую Мелюзину, то есть морскую деву, или, как ее называют ученые люди, сирену. И все это за одну маленькую шестерку, а жену Потифара с Иосифом и живую морскую деву тоже за шестерку.

Потом здоровенный верзила (это был сам Наврат, как я позднее узнал) играл на шарманке, а девушка танцевала, постукивая в тамбурин. Танцуя, она высоко вскидывала ноги, а когда кружилась, ее красная юбочка поднималась и глазевшие на нее мужчины и мальчишки так и впивались взглядом в ее стройные ноги и белые узенькие трусики. А девушка, стараясь завлечь зрителей в паноптикум, кружилась все быстрее и быстрее, поводила плечом, била кулачком в тамбурин, изгибалась и то и дело приподнимала подол юбки, закрывала ею лицо и дрыгала ногами.

Женщины возмущались, а мужчины ревели от восторга, хлопали, кричали, а потом толпой валили в паноптикум.

Наврат собирал деньги за вход и пропускал зрителей в палатку.

Я тоже пошел.

Меня соблазнил лихой танец бледной девушки с большими, как у серны, глазами. Была ли она красива — не знаю. Мне казалось, что именно так должна была выглядеть Ева в раю, когда соблазняла Адама.

Ну, значит, вошел я в эту мрачную палатку и стал смотреть.

Сирену изображала Эрика. За плотным занавесом стоял большой стеклянный чан с водой, и в чане плескалась голая Эрика. Грудь она прикрывала сложенными крест-накрест руками, а нижняя часть ее тела, от пояса, была запрятана в длинный рыбий хвост, завершавшийся плавниками. Она сидела на низенькой табуретке, шевелила хвостом и время от времени открывала то левую грудь, то правую.

Никто из посетителей не скупился на сверхпрограммные двадцать геллеров, чтобы увидеть обнаженную морскую деву.

Возле чана с Эрикой стояла восковая жена Потифара, более чем скромно одетая, а перед ней Иосиф, заслонявший ладонями лицо. Пришел Наврат и завел механизм в обеих куклах, после чего жена Потифара стала обнажать и закрывать красной тряпкой свои большие груди, а Иосиф то прижимал к глазам ладони, то отнимал их.

И хотя эта сцена вызывала у зрителей повышенный интерес, крепкие словечки и насмешки над Иосифом, всех гораздо больше привлекала живая морская дева. Эрика жеманничала, кокетливо улыбалась заученной улыбкой, посылала глазевшим на нее мужчинам воздушные поцелуи, а они причмокивали от восхищения и пожирали ее жадным взглядом.

Только это зрелище продолжалось недолго. Приходил Венцель Наврат и задергивал занавес.

Теперь зрители могли осматривать другие фигуры. Стало быть, Олоферна, лежавшего на полу, и Юдифь, державшую за волосы его отсеченную голову. В другой руке у нее был грозный меч. Олоферн, когда его заводили, тяжело дышал и бил ногами, а Юдифь глуповато улыбалась и кивала головой.

Эрцгерцог Максимилиан в мундире австрийского офицера лежал в стеклянном гробу. В груди у него было несколько черных отверстий, из которых вытекала застывшая восковая кровь, а бедняга пыхтел и хлопал стеклянными глазами. Лысый Марат сидел в ванне голый, а рядом с ним стояла молодая девица. Как гласила подпись, это была Шарлотта Корде, та самая, которая его заколола. Марат добродушно покачивал головой, а Шарлотта поднимала и опускала правую руку с кинжалом. Что касается кудлатого Самсона, то он вытянулся на ложе, а возлежавшая рядом с ним Далила держала обеими руками ножницы и стригла его шевелюру. Юный Давид стоял над поверженным Голиафом. Голиаф тоже пыхтел, а Давид помахивал над ним дубинкой и качал головой. Рядом с ними сидел тот же самый Давид, но одетый царем, и играл на арфе. В действительности он вовсе не играл, а просто прикасался к струнам арфы скрюченными пальцами правой руки.