Песнь Бернадетте. Черная месса - Франц Верфель Страница 152

Вечером мне стало немного легче. Меня даже приятно щекотало, когда я думал о столице, где я бывал только ребенком. В поезде меня снова охватило беспокойство. Я ведь понимал, в каких неблагоприятных обстоятельствах впервые за долгое время увижусь с отцом.

Ранним утром я прибыл в столицу. Даже в эти часы здесь бурлила жизнь! Асфальт дрожал, как палуба парохода, когда работают моторы.

Грузовые фуры, трамваи, автомобили! Люди с решительными, непреклонными лицами, ни о чем не задумываясь, громко бранились друг с другом; все они – рабочие, рыночные торговки, служащие, продавщицы, коммерсанты, студенты, – все они целеустремленно шли по своим делам, не глядя по сторонам. Солдат я почти не видел, – это меня особенно радовало. За все эти пять лет я не был в таких местах, где не приходится постоянно высматривать, не отдают ли мне честь, не должен ли это сделать я.

Здесь я был никем и потому был кем-то! Здесь и любой другой был никем, так что я был всем! С гордостью и торжеством я сознавал это и вынужден был внезапно остановиться… ведь много-много лет назад… я не помнил где и когда… я испытал уже это чувство.

Я снял жилье, соответствующее моему званию, в маленькой гостинице в пригороде.

Услышав мое имя, портье поначалу взглянул на меня с удивлением, а потом был со мной приторно-ласков.

Я умылся, побрился и оделся – строго по служебному предписанию, так как знал своего отца. Он останавливал каждого молодого офицера, чьи фуражка или мундир не соответствовали статьям воинского устава.

Потом я отправился в штаб корпуса, злясь, что не могу подавить в себе робость и страх.

В приемной я спросил о генерале.

– Его превосходительство еще не появлялся, – ответили мне.

Я прождал час.

Офицеры шумно хлопали дверью, ругались с ординарцами, речь их всегда была громкой и отчетливой, будто они стояли перед строем. Фельдфебели озабоченно сновали туда-сюда с документами и служебными папками в руках; желая сообщить что-нибудь офицеру, они останавливались на почтительном расстоянии от него; на лицах их написаны были смертельный страх, усердие и подавленность.

Я ждал еще час. Мне едва удавалось скрывать волнение.

Потом я обратился к дежурному ротмистру и назвал свою фамилию.

– Ах, я очень рад!

Он был предупредителен, вежлив и даже повернул ко мне свой стул:

– Садись, пожалуйста. Его превосходительство сейчас придет. Он только заехал в министерство. Как я уже сказал, он скоро будет здесь. А теперь… ты видишь: я просто разрываюсь на части… ты должен меня извинить!

Он поспешил навстречу старшему по званию офицеру и исчез вместе с ним в дверях.

Я предпочел остаться в коридоре, где от топота и скрипа было больше шума, чем на любой улице. Внезапно все стихло, суетящаяся толпа замерла. Руки вытянулись по швам, застучали каблуки, головы застыли в резком повороте.

Заскрипели ступени лестницы; тишину разорвали громкие голоса.

Между двумя офицерами, напряженно и подобострастно склонившими к нему головы, по коридору шел генерал – в чудесно сверкающих лаком сапогах для верховой езды, в широких с крупными полосами бриджах и в голубом мундире с золотыми пуговицами.

Он не обратил внимания ни на кого из застывших как статуи офицеров и мимо меня прошел, не удостоив даже беглого взгляда. Как другие, я стоял, выпятив грудь и отведя назад плечи.

Генерал снял с головы фуражку. Волосы у него были седые, коротко подстриженные усы покрашены в черный цвет.

Я уловил обрывок разговора:

– Это не входит в мою компетенцию. Акт должен поступить в резиденцию наместника.

Я слишком хорошо знал этот голос. Но это лицо?

Дела шли своим ходом.

Я устало прислонился к стене. Мой лоб был холодным и влажным.

Как это возможно?

Этот чужой мне человек породил меня теплой каплей своего тела. Я был каплей, частью его существа. Я был им самим… я и есть этот чужой мне генерал, что проходит мимо меня, – мимо меня, кого он когда-то выплеснул из себя каплей!

«О, страшная тайна!»

Появился ротмистр и провел меня в приемную коменданта.

– Его превосходительство еще занят, у него несколько господ. Подожди, пока закончится доклад.

Я опустился в кресло напротив обитой кожей двери. Ждали еще несколько человек: седой майор, чиновник, немолодая дама.

Внезапно мне вспомнилась сцена на вокзале, свидетелем которой я оказался. Молодой мужчина с покрасневшим от нетерпения лицом стоял с двумя чемоданами в руках у окна вагона и, едва поезд остановился, со слезами на глазах спрыгнул с подножки; на перроне его крепко обнял старый господин, который, не двигаясь, смотрел на юношу и поглаживал его по плечу ладонью. Это происходило ветреной ночью в тусклом свете фонарей на маленькой станции.

Только я был изгоем!

Ладно! Я никого ни о чем не прошу. Мне никто не нужен. Но сидеть и ждать здесь мне не хотелось, – мне, трусливому, вечному рабу связывающей и освобождающей силы, – сидеть здесь, как тогда перед дверью канцелярии батальона, где я должен был показывать свои школьные задания.

Дверь открылась. Генерал провожал к выходу важную персону.

Не взглянув на меня и на остальных присутствующих, отец вернулся в свой кабинет.

Я ждал.

Обида и тоска за это время снова ожили; меня мучили неуверенность обвиняемого и множество противоречивых чувств.

Наконец все офицеры были отпущены. Ротмистр махнул мне рукой:

– Прошу!

Я вошел в большой, роскошно обставленный кабинет.

Мой отец сидел за столом и писал.

Трепеща, я остался на расстоянии и был настороже.

Отец не обращал на меня внимания и писал.

Я даже не кашлянул.

Отец отдал адъютанту подписанный документ.

Ротмистр удалился. Отец с полминуты смотрел в окно, потом встал и подошел ко мне; ноги у него затекли.

Он остановился на почтительном расстоянии от меня. У него было уже не бледное, зеленовато-желтое лицо упрямого честолюбивого сорокалетнего мужчины, как раньше; на щеках его появился лилово-красный румянец господина, бывающего в лучших домах, где подают на стол изысканные вина. Застыв на месте, он оглядывал меня безо всякого интереса. Я прибег к обычному предписанному способу обращения к командиру и проскандировал:

– Ваше превосходительство, по вашему приказанию я прибыл в ваше распоряжение!

– Благодарю… вольно!

Он протянул мне кончики трех пальцев и проговорил:

– Значит, это ты.

Он подошел к столу и вытащил из вороха бумаг телеграмму:

– В этом деле выяснилось, к твоему счастью, что ты невиновен. Только что пришла телеграмма от коменданта. Как бы то ни было, честный офицер бережет свое имя,