Иннокентий Федоров-Омулевский - Проза и публицистика Страница 16

   Но прежде чем новый гость успел сесть, я встал и, горячо пожав ему руку, сказал:

   – Ваша работа – кружка – целый вечер не выходит у меня из головы, что за мастерская отделка!

   – Пустяки-с... главное – без инструмента сделано-с, а то бы и поизящнее можно-с,– ответил он, потупясь, и лихорадочный румянец яркими пятнами заиграл у него на щеках.

   Седаков между тем налил рюмки и пригласил всех нас чокнуться.

   – Давай вам бог побольше таких произведений! – пожелал я Павлу Федоровичу, когда наши рюмки обоюдно зазвенели.

   – Нет уж... куда же-с... мне к могиле-с,– молвил он тихо.

   – Э! что, брат, замогильничал? – ободрительно рассмеялся хозяин.– Погодите, господа, Павел Федорович нам еще и сегодня покажет свое искусство. А теперь повторите-ка.

   Мы выпили снова. Вторая рюмка заметно оживила "острожного художника"; он присел как-то боком на стул, подумал немного и вдруг спросил:

   – Михаил Кондратьич! Партия долго у нас простоит-с?

   – Завтра думаю отправить, если солнечный день будет.

   – А они-с... как намерены?., когда уезжают-с?– указал на меня глазами мой новый знакомый.

   – Дня через два,– сказал Седаков, очевидно, схитрив,– а что?

   – Да я бы вам-с портрет с них написал-с: голова у них отличная-с. Дозвольте уж, Михаил Кондратьич! Мне, главное, чтобы загрунтовочка просохла-с, а то я и в два дня поспею-с.

   Это было сюрпризом для всех, в особенности для меня.

   – Вот, вот... вот выдумка так выдумка! Ай да Павел Федорович! Молодец! Спасибо! – захлопал в ладоши Седаков и даже как-то совсем по-ребячески спрыгнул со стула.– Что, брат, на это скажете? – потрепал он меня рукой по колену.– Ведь уж нельзя отказаться, а?

   – Мне бы хоть-с два сеансика-с...– как-то молительно взглянув на меня, выговорил в свою очередь художник.

   Я, разумеется, согласился с большим удовольствием.

   – А вот за то, Павел Федорович, что ты потом заставишь его сидеть перед тобой,– придрался к случаю хозяин,– поди-ка ты сегодня прежде сам посиди в чуланчике: сделай ему подарок на память.

   – Пустяковина-с это.

   – Нужды нет, что пустяковина, а ты сделай.

   – Да оно-с, конечно... можно-с.

   Седаков тотчас же пригласил меня "совершить маленькое путешествие", как он выразился. В сопровождении Окунева мы отправились с хозяином через двор на кухню. При ней оказалось теплое продолговатое помещение, куда и посветил нам казак. В глубине этого чуланчика я увидел только пустую кадку, а посредине на полу, на гладкой дощечке, разложены были следующие предметы: большой лист белой почтовой бумаги, перочинный ножик, коробка дрянных спичек с рыжими головками, осколок оконного стекла, два кусочка охры и ваксы да клочок ваты; рядом с дощечкой стоял на блюдце стакан с чистой водой.

   Казак, ухмыляясь, поставил свечу тоже на пол.

   – Вот, брат, и все тут наши инструменты,– сказал мне Седаков. Он вынул часы из кармана и объявил: – Как раз половина первого.

   Я только смотрел и недоумевал.

   – Ну, Павел Федорович, теперь счастливо оставаться! – со смехом заключил Михаил Кондратьич, впуская арестанта в эту каморку и запирая за ним дверь висячим замком.– Да поторопитесь-ка, смотри, а то, брат, там без тебя компания всю водку выпьет.

   Мы пошли обратно.

   – Смерть любит водку! – пояснил мне хозяин дорогой.– Я даю, много-то и не следовало бы; да ведь жалко человека: не жилец он на свете, впереди еще что будет, так пусть хоть теперь иной раз фантазией поразмечется.

   Я промолчал; невесело как-то стало. Когда мы вернулись, Ольга Максимовна, с жаром объяснявшая что-то смотрителю, разом приумолкла; у нее тоже проходило по лицу какое-то темное облачко..

   – Ты ему, Миша, не давай потом много вина,– сказала она погодя мужу.– Посмотри, как он осунулся эти дни.

   – А уж мне, Ольга Максимовна, разрешите,– наивно проговорился смотритель и выпил рюмку водки.– Я, матушка, долго теперь не заверну к вам, надо отчетность приготовлять в контору.

   Пока мы закусывали и разговаривали, я и не заметил, как подошел Антропов.

   – Готово-с, ваше благородие,– коротко объявил он.

   – Скорехонько! – сказал Седаков, взглянув на часы.– У меня семнадцать минут второго – значит, всего сорок семь минут прошло.

   Он достал из кармана ключ и подал казаку:

   – Отопри, братец, пожалуйста, да посылай сюда Окунева. Пускай и пельмени несут. Сам можешь лечь спать пока... или постой: выпей-ка, брат, прежде водки. Осилишь стакан? Что тебе дать на закуску? на вот, съешь сардинку.

   На лице казака, когда он выпил, изобразилось полнейшее удовольствие; видно было, что он очень дорожит не столько водкой, сколько вниманием и лаской своего командира. Вслед за уходом Антропова явился и наш освобожденный затворник. Он конфузливо подал мне аккуратно сложенный вчетверо пакетик из полулиста почтовой бумаги.

   – Уж не взыщите-с: как вышло-с.

   Я развернул пакетик и, к величайшему моему удивлению, нашел в нем... рублевую бумажку. Да, это именно была рублевая бумажка прежнего образца, нарочно немного засаленная и смятая так, чтоб не могла казаться слишком новенькой. Не рассматривая пристально, в особенности издали, ее трудно было отличить от настоящей: только левая сторона, искуспо выполненная пунктиром взамен мелкого шрифта, легко обнаруживала подделку, но лишь на близком расстоянии. Седаков достал из кармана настоящую рублевую ассигнацию и положил ее на стол рядом с фальшивой: сходство оказалось еще разительнее.

   – Память-то у него какая завидная: ведь наизусть, бестия, сработал, без подлинника! – воскликнул начинавший уже хмелеть хозяин. А много ты их, Павел Федорыч, смастерил на своем веку? Сколько пустил в обращение?

   Вопрос был резкий и неожиданный, но, насколько я мог заметить, ou не вызвал ни малейшего смущения в Окуиове; последний только шире раскрыл глаза и ответил совершенно спокойно, даже не обидясь:

   – Для шутки – много-с; а пакостями я не занимался-с, Михаил Кондратьич.

   Хозяйка, с свойственным ей тактом, поспешила замять этот неприятный оборот разговора; Ольга Максимовна заговорила о чем-то совершенно другом, но очень кстати, а я между тем спрятал бумажку к себе в карман: она принадлежала мне по праву как оригинальный подарок "острожного художника", затерянного в глуши сибирского этапа.

   Долго еще потом длилась наша беседа, принимавшая все большее и большее оживление под влиянием "конной артиллерии". После пельменей радушная хозяйка выпила с нами стакан шампанского и без церемоний объявила, что она "опьянела совсем" и идет спать. Но мы просидели чуть ли не до утра: по крайней мере, когда ямщик бережно укладывал в повозку своего значительно "раненого" смотрителя, не пожелавшего остаться ночевать, я отчетливо приметил на востоке бледную голоску занимавшегося рассвета.

   На другой день, довольно поздно утром, жирный хозяйский кот, вспрыгнувший ко мне на постель, разбудил меня в маленькой комнате, служившей кабинетом Седакову и ярко озаренной теперь целым снопом солнечных лучей. Возле дивана я нашел свой чемоданчик, переменил белье, оделся и вышел в столовую. Меня встретила там Ольга Максимовна, хлопотавшая с чаем.

   – Удобно ли вам было? – осведомилась она, улыбаясь.– Впрочем, вы, кажется, крепко спали: Миша вас будил, да не мог добудиться; он ушел отправлять партию. Я сама проспала сегодня. Умывайтесь,– вон в углу рукомойник,– да присаживайтесь к столу.

   Когда я подсел к хозяйке, она снова спросила:

   – Я не знаю ваших привычек: вы не хотите ли прежде выпить и закусить чего-нибудь? Миша уже успел разговеться, а о Павле Федорыче я тоже похлопотала.

   Но мне пришлось отказаться и попросить только чаю.

   – У меня отец пил запоем,– как бы поспешила оправдаться Ольга Максимовна,– так я помню, как это было мучительно для него на другой день – не выпить...

   Я молча посмотрел ей в кроткие, симпатичные глаза и невольно подумал: "Хорошо было бы и точно Павлу Федорычу умереть на этих глазах!" Она сама заговорила о нем, об его таланте, о неизлечимости его болезни, о тех заботах, какие употребляет она, чтобы облегчить, по возможности, его горькое, бесправное положение,– и в каждом ее слово звучала самая сердечная нота. Отпив чай, мы пошли в залу – взглянуть на портреты. Они были написаны смело, размашисто: ничего прилизанного, ничего рутинного. В особенности характерна была лепка лиц: то ли от грубости материала, то ли от своеобразности письма эта лепка представляла нечто такое оригинальное, сочное, жизненное, что я не мог достаточно надивиться ей.

   – Сколько, я думаю, талантов пропадает таким образом на Руси! – проговорила со вздохом хозяйка.

   – Да, не мало,– согласился я.

   – И ведь знаете: мне кажется, что он совсем не виноват в том, за что сослан.