Ванда Василевская - Звезды в озере Страница 16

— А сами вы?

Комендант презрительно усмехнулся.

— Я? Я же вам сказал, Александр Сикора — последний пост, Алькасар… Можно было, конечно, на велосипеде… Но как забрать с собой на велосипеде водку? А без водки скучно.

— Вы шутите.

— Вот именно. Шуточки…

Он наклонился, словно хотел шепнуть что-то, но вместо этого громким, хриплым голосом закричал:

— Помните? Я всегда говорил — хамы убьют! Еще прежде чем Людзика убили, говорил — убьют! И его, и меня, и вас, и всех! Так чего же убегать, раз так суждено? Уж лучше здесь. Понимаете? Дома, а не на дороге… Людзика убили, и меня убьют. Так уж решено, понимаешь?

— Решено? — пробормотал инженер.

— Да, вот, решено! Уж там не беспокойся, обсудили, постановили.

— Кто?

— Кто? Известно — кто. Сукины дети. Ну, пан Карвовский, пейте!

— А я все думаю, не уехать ли?

Язык не повиновался Карвовскому.

— Отчего же, поезжайте. Только куда?

— К границе.

— Ясно, что к границе… Там только вас и ждут… А каким путем?

— Об этом я вас и хотел спросить, каким путем?

— Выдумали тоже! Я столько же знаю, сколько и вы… Поезжайте прямо. До границы недалеко!.. Только вот что я вам скажу, пан Карвовский… Эх! На восток не советую, а с другой стороны, опять же…

— Кто?

— А вот эти самые заблудившиеся танки, понимаете? Заблудившиеся танки… Все танки заблудились. Хо-хо! Я ведь все вижу, все слышу. Проезжали тут наши ребята, — ох и мчались! Первые драпали, прямо вслед за лимузинами. Здорово драпали наши ребята, хо-хо! Видел я их тут…

— Со мной они не хотели разговаривать.

— Ну ясно, вы штатский, а это го-су-дарственная тайна, хе-хе… Всюду заблудившиеся танки — под Краковом, под Варшавой, под Люблином, под Ковелем… Одни только заблудившиеся танки! Ха-ха!

— Тут смеяться нечего, — вскинулся инженер.

— А что мне, плакать прикажете? Смейтесь и вы, Карвовский! Продано все, все, понимаете? И меня продали и вас! Все подсчитано! Каждый город, каждая деревня, каждая хата и каждый человек! Оптом продали. Вы занимались розничной торговлей, а эти большие господа — оптом! Продается отечество — пожалуйста! Отечество ничего себе! Эх, пан Карвовский, в Кракове вы были?

— Был.

— Вот видите. Вавель, бульвары… Ну и город! Я в Кракове родился. Интересно, сколько за Краков дали? За Вавель? Хорошие деньги, должно быть, заплатили. Хватит и на девок, и на шампанское, и на шелковые подштанники… Пейте, пан Карвовский!

— А… на румынскую?

— Можно и на румынскую… Ехал тут один и на румынскую. Жена собачек везла. Понимаете, собачек? Эх!

— Кто? — не понял Карвовский.

— Ну этот, знаете… Черт с ним, в общем… А ведь здешние хамы уже давно знали, что и как. Из своих листовок, должно быть. Но мы защищали правопорядок… Я, комендант Сикора, защищал правопорядок… Чтобы они могли спокойно продавать, понимаете? Чтобы им никто не мешал, чтобы никто им в руки не заглядывал, чтобы все в струнку стояли… Мол, величие Речи Посполитой… Эх, пан Карвовский!

Он упал лицом на стол и заплакал тяжелыми, пьяными слезами. Из его груди вырывались звериные стоны, дикое, безнадежное мычание. Инженеру стало душно. Вдруг Сикора поднял голову. Глаза у него были совсем сухие.

— А вас, пан Карвовский, хамы изловят и кишки из вас выпускать будут. Чего только они еще ждут, не понимаю? А вам следует, вот уж следует все кишки выпустить… И вам следует и мне…

— Что вы, что вы! — перепугался Карвовский.

Сикора махнул рукой.

— Э, уж я-то знаю, я-то прекрасно знаю… Вы тут свою работку делали, сукиным детям помогали… Как знать…

Он подозрительно, исподлобья взглянул на Карвовского.

— Может, и вы?

— Что я?

— Да вот, денежки-то получали?

— Какие деньги?

— Вот те самые… Черт вас знает… Приезжали вы сюда, то тут сидели, то еще где-то. Откуда мне знать? Может, тоже какие-нибудь там планики, чертежики, карты какие-нибудь, а?

Карвовский с ужасом взглянул в совершенно трезвые глаза коменданта и сам сразу отрезвел, словно на него ведро воды вылили.

— Вы с ума сошли?!

— Нет. Хотя почему бы мне и не сойти с ума? Странно… А вам нечего обижаться… Известно… Если министры, генералы, так почему бы и вам?.. Можно и вам! Подзаработать что-нибудь впридачу к своей рыбке. Раз продавали Краков, Познань, Варшаву — почему бы и вам не продать хоть… Паленчицы?

Он стоял, опершись на стол и слегка покачиваясь.

— Только что́ за них дадут, за Паленчицы? Дыра, безнадежная дыра…

— Вы меня оскорбляете, — задыхаясь, выдавил из себя инженер.

Сикора закачался сильнее; казалось, вот-вот он рухнет на залитый водкой стол.

— Оскорбляете… Подумаешь, какой-то пьяница!.. Слабая голова у вас, пан Карвовский. А жаль, можно было бы как-нибудь выпить… Ишь, обижается… Гнида вы, пан Карвовский, паршивая вошь… И убирайтесь-ка вы отсюда!

Он пытался вылезть из-за стола. Брови его грозно хмурились. Карвовский вскочил, дрожащими руками оправляя на себе костюм.

— Ну, я сказал — убираться!.. Дела у меня есть тут разные… Срочные дела. Понятно? Не терпящие отлагательства… Ну, живо!

Инженер поспешно отступал к двери, не сводя глаз с Сикоры. Протянул руку за спину, нащупывая дверную ручку.

— Боишься? Ничего, не бойся. Я-то тебе ничего не сделаю. Это уж кто-нибудь другой из тебя кишки выпустит, не я… Все кишки, господин инженер.

Он язвительно улыбнулся. Карвовский бросился в дверь и с грохотом захлопнул за собой. Сикора вернулся к столу, налил еще рюмку, поднял, взглянул на свет.

— Ну, будем здоровы! — сказал он себе радостным, бодрым голосом. Поставил рюмку на стол и направился в другую комнату.

— Зоська! Ты что, спишь уже?

— Поздно! — нехотя пробормотала она, повернувшись на кровати. Сквозь полуоткрытую дверь из соседней комнаты сюда падала полоса света. Глаза коменданта постепенно освоились с полумраком.

— Слушай-ка, Зося…

Она приподнялась на локте.

— Шел бы ты лучше спать! Опять напился…

— Пью, так на свои. Понятно? Но я не об этом хотел…

Он провел рукой по лбу. Жена с беспокойством смотрела на него. Он подошел к кровати и грузно опустился на самый край.

— Вот что, Зося…

Ее поразила неожиданно мягкая интонация в голосе мужа, но тут же в лицо ей пахнуло невыносимым смрадом водки. Она отодвинулась к стене.

— Иди спать, — сказала она сурово. — Поговорим, когда проспишься.

— Когда просплюсь. Ну что ж, может, ты и права, Зося, — когда просплюсь.

Он поднялся и отошел к своей кровати. Зося натянула одеяло на голову и моментально уснула тяжелым, душным сном.

Сикора сидел на своей кровати, свесив голову. Ему что-то чудилось, в голове проносились какие-то мысли. Он было решил вернуться к столу, — там еще что-то осталось на дне бутылки, можно допить. Но раздумал. Закрыл лицо руками и так и остался сидеть.

Кругом было тихо, и в этой тишине отчетливо слышалось ровное, глубокое дыхание женщины. Сикора кашлянул. Она не шевельнулась. Он осторожно встал, прошел на цыпочках в соседнюю комнату. Сапоги у него скрипели, но Зося спала крепко.

С минуту он постоял у окна. Небо было усеяно звездами. Они горели, искрились во мраке. Далеко на горизонте небо розовело, словно там занималась ранняя, робкая заря. Но было лишь около полуночи, — это где-то далеко горели деревни. Сикора попытался было определить, где это, но тотчас оставил эту попытку. В голове у него все перепуталось — в которой стороне Синицы, в которой Ольшины.

Он подошел к шкафу, поставил лампу на пол. Потом вытащил парадный мундир и, сняв с себя будничную форму, стал его натягивать, медленно, осторожно, не попадая в брюки, в рукава. Достал из ящика коробочку, вынул орден и, глядя в зеркало, пристегнул его не с той стороны. Долго смотрел на себя в зеркало, но тот, в парадном мундире, то приближался, то удалялся, словно в клубах тумана. Сикора махнул рукой, взял лампу и на цыпочках пошел в другую комнату. Он остановился у кровати. Зося спала. Одеяло спустилось, на смятой подушке вырисовывались белые, пухлые плечи. Пряди волос рассыпались, она ровно дышала полуоткрытым ртом, и что-то детски-беззащитное было в ее лице. У Сикоры дрогнули губы. Он поставил лампу на стол так, чтобы свет не падал на лицо спящей. Постоял минутку, потом прицелился ей в висок. Приставляя револьвер, он увидел еще тоненькие голубоватые жилки на белой коже и нажал спуск. На секунду она открыла глаза, огромные в это мгновение, круглые, как у совы. Он выстрелил еще раз. Она не шелохнулась, только как-то опустилась, как будто глубже ушла в постель. Сикора осторожно, кончиками пальцев, погладил белую руку, лежащую на одеяле. Внимательно осмотрел револьвер и сунул в рот дуло. Он почувствовал неприятный вкус не то дыма, не то железа. Нажал спуск раз, потом, совершенно уже автоматически, другой. Все загудело, зазвенело в ужасающем, непонятном грохоте, наполнившем весь мир.