Жорис-Карл Гюисманс - Наоборот Страница 16

Альбан и Аврора представляли собой два полюса, два противоположных темперамента, как бы хлороз и апоплексию.

А цветочники выгружали новые каладии. Одни точь-в-точь походили на искусственную кожу с прожилками; другие, бледные, в красных пятнах, точно в сыпи, казалось, болели лишаем, проказой и сифилисом; третьи были ярко-розовые, цвета зарубцевавшейся раны, и коричневые, цвета коросты; многие цветы — словно в ожогах после прижигания, иные — волосатые, с гнойниками и язвами, а некоторые — даже как будто забинтованные или покрытые черной ртутной и зеленой белладонновой мазью, а также присыпанные пылью и желтыми слюдяными кристалликами йода.

И теперь, собранные все вместе, каладии выглядели еще безобразней, чем тогда, когда дез Эссент впервые увидел их среди других цветов в походившей на больничную палату теплице с грязными стеклами.

— Вот это да! — воскликнул он с жаром.

Привело его в восхищение и другое растение — родственная каладию alocasia metallica. Она отливала зеленоватой бронзой, а местами белела, как серебро, и, походя на великолепно изогнутую печную трубу, казалась шедевром жестянщика.

Затем на свет появились кусты цветов с продолговатыми бутылочно-зелеными листьями. Из каждого куста торчал стебель, венчавшийся гладкой ромбовидной фигурой. И, словно бросая вызов всей остальной флоре, из недр огненно-красного бубнового ромба высовывался мясистый желто-белый пестик — у одних цветов прямой, у других — как колечко свиного хвостика.

Это был антурий, из семейства аронниковых, недавно привезенный во Францию из Колумбии. Из того же семейства происходил и кохинхинский аморфофаллос с цветками в виде лопаточки для рыбы, напоминавшими длинными и покрытыми рубцами стеблями искалеченные руки негра.

Дез Эссент ликовал.

А с повозки сгружали новых монстров. Вот эхинопсы обнажили культи до тошноты розовых цветков. И нидуларии раскрыли губы-бритвы, явив зияющую рану своей глотки. И темные, цвета винного сусла, тилландзии линдени устремили вверх частокол своих скребков. От безумного сплетения киприпедий рябило в глазах, как от рисунков умалишенного. Растения напоминали то ли сабо, то ли стакан для полоскания горла с соответствующих медицинских плакатов, из которого почему то высовывался воспаленный язык. Его кончик странным образом разветвлялся и был похож на пару багрово-красных словно снятых с игрушечной мельницы, крылышек. Они как бы парили над черепично-темным и сочащимся клейкой слизью языком.

Засмотревшись на удивительные индийские орхидеи, дез Эссент позабыл о своем списке. В этот момент была выгружена еще одна партия цветов, названия которых на горшечных наклейках стали читать вслух сами цветочники, так и не дождавшись этого от ушедшего в себя заказчика.

Поеживаясь от увиденного, дез Эссент вслушивался в эти дикие на слух имена: encephlartos horridus — гигантский ржавый металлический еж, которым пользовались при осаде для штурма крепостных ворот; cocos micania — ребристое пальмовое древо опускавшее и поднимавшее свои внушительные ветви-весла zamia lehmanni — громадный ананас в горшке с землей и песком, пронзенная копьями и стрелами голова честерского сыра cibotium spectabile — самый диковинный и будоражащий взгляд цветок в виде свешивающегося с пальмовой ветви хвоста opaнгутанга — волосатого, коричневого, загнутого на конце, как епископский посох.

Но дез Эссент не особенно его разглядывал. Он с нетерпением ожидал своих любимцев из семейства живоглотов. Это были бархатистая антильская мухоловка с жидкостью для пищеварения и решеткой из кривых игл; затем дрозера торфяная с необычайно прочными лапками-лепестками; затем саррацения и цефалот, алчные пасти-фунтики, способные проглотить настоящее мясо; наконец, непентес, форма которого совершенно не соответствовала представлению о цветке.

Удивляясь покупке, дез Эссент все вертел и вертел в руках горшок. Листья непентеса, словно сделанные из резины, был самых различных — то бутылочно-темных, то серо-стальных зеленых оттенков. Под каждым листом на тонком зеленоватом хрящике висел пятнистый салатовый мешочек, напоминавший немецкую фарфоровую трубку или птичье гнездышко. Он тихонько покачивался и раскрывал свое волосяное нутро.

— Этот всех переплюнет, — прошептал дез Эссент.

Тут ему пришлось расстаться с любимцем, так как цветочники, спеша закончить свои дела и уехать, выгружали последние горшки и попеременно заносили в дом клубневидные бегонии и кротоны, на темной жести которых красовались оловянные бляшки.

Здесь дез Эссент заметил, что в списке осталось неучтенным одно нaимeновaниe: opxидея новогранадская. Тогда ему указа.ли на колокольчик с тускло-сиреневыми и как бы линялыми лепестками. Дез Эссент подошел, сунул в цветок нос и отпрянул:пахло Рождеством, коробкой с елочными игрушками и прочими кошмарами Нового года.

Он подумал, что следовало бы поберечься этой орхидеи, и почти даже пожалел, что вместе с растениями без всякого запаха приобрел цветок, который навевал одно из самых неприятных для него воспоминаний.

Оставшись один, дез Эссент окинул взглядом раскинувшееся у него в прихожей цветочное море. Цветы тянули друг к другу листья, сплетались, скрещивали шпаги, кинжалы, копья, были средоточием зеленых стрел и ослепительно-ярких флажков.

Освещение в прихожей стало более мягким. Вскоре из темного угла забрезжил свет, белый и мерцающий.

Приблизившись, дез Эссент увидел, что это светят, подобно ночнику, ризоморфы.

Сколь они поразительны, думалось ему. Он сделал шаг назад и окинул взглядом все свои покупки. Да, он получил то, что хотел. Ни один цветок не выглядел живым. Казалось, человек одолжил природе ткань, бумагу, фарфор, металл. Из них-то она и создала этих уродцев. И там, где ей не удалась имитация рукотворных усилий человека, она с анатомической тщательностью воспроизвела внутренности животных, скопировала яркий цвет гниющей плоти и бросавшую в жар гниль гангрен.

"У них словно сифилис", — казалось дез Эссенту, когда он в лучах дневного света осматривал чудовищные пятна каладия. И ему вдруг явился образ этого древнего недуга человечества, который косил еще праотцов и, передаваясь от поколения к поколению, все еще продолжал разрушать кости в раскрытых ныне старых могилах!

Болезнь трудилась без устали и переходила из века в век. Свирепствовала она и ныне, принимая вид других недугов — мигрени, бронхита, подагры, невроза. Временами она становилась сама собой и поражала, как правило, людей, в жизни не пристроенных и нуждающихся, и, словно в насмешку, одаривая их монистами золотистой сыпи и серебристыми кольцами, отмечала страдальцев всеми признаками процветания и благополучия!

И вот сейчас, на раскрашенной листве орхидей, она проявилась во всем своем первозданном виде!

"Ну, конечно, — говорил себе дез Эссент, вернувшись к исходной точке рассуждения, — сама по себе природа не способна породить нечто нездоровое и произвольное. Она лишь поставляет исходный материал — семя, почву, плод, материнское чрево, — и только человек в соответствии со своим вкусом обрабатывает его, придает конечную форму и цвет."

И природа — упрямица, путаница, воплощенная косность — подчинилась. Ее сюзерену, человеку, посредством различных экспериментов удалось переиначить состав земли, а также употребить в своих интересах лабораторные гибриды, достигнутые в результате долгого труда скрещивания видов, сложных прививок. В итоге человек пересаживает на одну ветку не сочетающиеся между собой цветы, изменяет, как хочет, их вековые формы, изобретает новые оттенки лепестков и, нанося последние штрихи и окончательно завершая работу, ставит свою подпись, росчерк.

"Не подлежит сомнению, — заключил дез Эссент, — что человек за несколько лет выведет нечто такое, чего, может, не удалось добиться природе и за несколько веков. Нет, честное слово, в наше время оранжерейщики стали подлинными художниками!"

Дез Эссент слегка устал. От цветочных ароматов он начал задыхаться. Покупки выбили его из сил. Переход от холода к теплу и от оживленной деятельности извне к сидению взаперти оказался слишком резким. Дез Эссент пошел в спальню и лег. Однако, хотя он и задремал, его натянутый как тетива и захваченный одной-единственною мыслью мозг продолжал бодрствовать, пока не погрузился в пучину кошмара.

Дез Эссенту пригрезилось, что в сумерках он идет по лесной тропинке рядом с женщиной, которую никогда раньше не видел. Она была худа, веснушчата, с белесыми волосами, бульдожьей челюстью, вздернутым носом и выпирающими кривыми зубами. На ней белый, как у горничной, фартук, армейская кожаная накидка, короткие прусские солдатские сапоги и черный чепец с оборкой и бантом.

С виду походила она на циркачку, балаганную плясунью.

Дез Эссент ощущал, что издавна знает ее, но так и не смог ответить на вопрос, кто же она такая. Он силился вызвать в памяти ее имя, адрес родственников, характер занятий. Но нет, он напрочь забыл, как и почему связан с ней. Однако отрицать эту связь было едва ли возможно.