Кнут Гамсун - Голод (пер. Химона) Страница 16

Боже мой, какъ хорошо отдохнуть немного! Я отеръ потъ со лба и глубоко вздохнулъ. Какъ я бѣжалъ! Но я не жалѣлъ объ этомъ, это было заслужено. И какъ я могъ только подумать о томъ, чтобы допросить крону? Вотъ теперь и послѣдствія. Я началъ кротко вспоминать, какъ бы поступила моя мать. Я расчувствовался, уставшій и обезсиленный, и началъ плакать. Тихія искреннія слезы, искреннее рыданіе безъ слезъ.

Съ четверть часа или даже больше я просидѣлъ на томъ же самомъ мѣстѣ. Люди приходили, уходили, но никто не мѣшалъ мнѣ.

Повсюду играли маленькія дѣти; по ту сторону улицы на деревѣ пѣла птичка.

Ко мнѣ подошелъ городовой.

— Зачѣмъ вы здѣсь сидите? — спрашиваетъ онъ.

— Зачѣмъ я здѣсь сижу? Удовольствія ради.

— Вотъ уже съ полчаса, какъ я слѣжу за вами, — сказалъ онъ. — Вы здѣсь сидите цѣлые полчаса.

Приблизительно. Что вы отъ меня хотите?

Я всталъ и съ досадой пошелъ дальше.

Придя на площадь, я остановился и посмотрѣлъ на улицу. „Сижу удовольствія ради“. Развѣ это былъ отвѣтъ? Ты долженъ бы сказать: отъ усталости — и притомъ жалостливымъ голосомъ. У тебя овечья голова, ты никогда не научишься льстить, и притомъ ты долженъ былъ бы закашлять, какъ больная лошадь».

Дойдя до пожарной сторожки, я остановился. Новая мысль. Я щелкнулъ пальцами, громко расхохотался, чѣмъ привелъ всѣхъ прохожихъ въ удивленіе и сказалъ: «Нѣтъ, теперь ты пойдешь къ пастору Левіону. Это ты непремѣнно долженъ сдѣлать. Да ну, хоть опыта ради. Тебѣ нечего терять при этомъ».

Сегодня такая прелестная погода.

Я вошелъ въ книжный магазинъ Наши, отыскалъ адресъ пастора Левіона въ адресномъ календарѣ и отправился дальше. «Теперь удается, — сказалъ я. — Теперь безъ глупыхъ выходокъ! Ты говоришь, совѣсть? Безъ глупостей; ты черезчуръ бѣденъ, чтобы думать о совѣсти». Ты совсѣмъ изголодался, приходишь съ важнымъ обстоятельствомъ, дѣломъ первой необходимости. Но ты, долженъ склонить голову на бокъ и говорить нараспѣвъ. Ты этого не хочешь, нѣтъ? Тогда я ни одного шага не сдѣлаю, знай это. Итакъ, ты находишься въ состояніи борьбы, борешься съ силами мрака и тьмы, съ чудовищами сомнѣнія и чадами преисподней, алчешь вина и млека небеснаго. Вотъ ты стоишь, и нѣтъ масла въ твоемъ свѣтильникѣ. Но ты вѣдь вѣришь въ милость Божію, ты не потерялъ вѣру! Ты долженъ скрестить руки и имѣть такой видъ, какъ-будто ты вѣришь въ милосердіе. Что касается твоего мамона, то ты ненавидишь его во всякомъ образѣ, хотя тебѣ и были бы желательны и необходимы нѣсколько кронъ на молитвенникъ и поминальникъ за пару кронъ … Я стоялъ передъ дверью пастора и читалъ: «Бюро открыто отъ 12-4».

Теперь безъ всякихъ глупостей, — сказалъ я;- теперь нужно быть серьезнымъ! Вотъ такъ, голову внизъ — еще немножко… Затѣмъ я дернулъ за ручку звонка.

— Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ господиномъ пасторомъ! — сказалъ я горничной; но я никакъ не могъ прибавить къ этому имени Божьяго.

— Онъ вышелъ, — отвѣчала она.

— Вышелъ?! Вышелъ!

Это разбило всѣ мои планы, уничтожило все то, что я собирался сказать. И къ чему тогда былъ этотъ безконечный путь?

— У васъ какое-нибудь спѣшное дѣло? — спросила горничная.

— Нѣтъ, ни въ какомъ случаѣ! — возразилъ я. — Ни въ какомъ случаѣ! Просто погода такая прекрасная, и я зашелъ, чтобы навѣстить г. пастора.

Мы стояли другъ противъ друга. Я охотно ударилъ бы себя въ грудь, чтобы она обратила вниманіе на мою булавку, скалывавшую мой пиджакъ; глазами я умолялъ ее посмотрѣть, зачѣмъ я пришелъ, но бѣдняжка ничего не понимала.

— Прекрасная погода, да, да… А госпожи пасторши тоже нѣтъ дома?

Нѣтъ, она дома, но у нея мигрень, она лежитъ на софѣ и не можетъ шевельнуться… Можетъ-быть, я хочу оставить записку?

— Нѣтъ, я иногда дѣлаю такія прогулки, движенія ради. Это такъ полезно послѣ ѣды.

Я повернулъ назадъ. Къ чему дольше еще болтать? Кромѣ того у меня кружилась голова. Меня сталъ разбирать смѣхъ.

«Бюро открыто отъ 12-4»; я постучалъ часомъ позже — время благодати миновало.

На Сторторфѣ я сѣлъ на скамейку у церкви. Боже мой, какъ все мрачно было для меня! Я не плакалъ, я черезчуръ усталъ; до крайности изнуренный, я сидѣлъ, ничего не предпринимая, не шевелясь; я совсѣмъ изголодался. Грудь горѣла, боль въ желудкѣ была невыносима. Жеваніе стружки уже болѣе не помогало; мои челюсти устали отъ безплодной работы, и я предоставилъ имъ покой. Кромѣ того, кусочекъ коричневой апельсинной корки, которую я поднялъ на улицѣ и началъ сосать, вызвалъ тошноту, я былъ боленъ; жилы на рукахъ вздулись и посинѣли.

И чего еще мнѣ ждать?

Я пробѣгалъ весь день, чтобы отыскать крону, чтобы продлить жизнь на какой-нибудь часъ. Развѣ, въ сущности говоря, не все равно, случится ли неизбѣжное днемъ раньше или днемъ позже? Если бы я велъ себя, какъ порядочный человѣкъ, я уже давно бы отправился домой, легъ бы и предоставилъ все судьбѣ. Мои мысли въ эту минуту были совсѣмъ ясны. Теперь я хотѣлъ бы умереть, теперь осень, и все погружается въ сонъ. Я испробовалъ всѣ средства, исчерпалъ всевозможные источники. Я началъ углубляться въ эти мысли и каждый разъ, какъ у меня являлась надежда на возможность спасенія, я шепталъ какъ-то разсѣянно: «Ты глупецъ, ты вѣдь уже началъ умирать!» Но вѣдь мнѣ нужно написать еще нѣсколько писемъ, все приготовить, самому быть наготовѣ: мнѣ нужно умыться и скромно убрать свою постель.

Голову я положу на бѣлый листъ бумаги, — самое чистое, что у меня вообще есть, а зеленое одѣяло я могъ бы…

Зеленое одѣяло! Вдругъ я очнулся, кровь бросилась мнѣ въ голову и началось сильное сердцебіеніе. Я всталъ со скамейки и иду дальше. Жизнь снова закипѣла во всѣхъ моихъ фибрахъ, и я безпрестанно повторяю: «Зеленое одѣяло! Зеленое одѣяло!» Я иду все скорѣе, какъ-будто нужно кого-нибудь догнать, и, нѣсколько минутъ спустя, я уже дома въ своей жестяной мастерской.

Не останавливаясь и не колеблясь въ своемъ рѣшеніи, я подхожу къ постели и сворачиваю одѣяло Ганса Паули. Это еще спасетъ меня! Глупый голосъ, ворчавшій когда-то на этотъ первый безчестный поступокъ, первое пятно на моей совѣсти, — давно уже умолкъ. Я не добродѣтельный идіотъ и не святой. Слава Богу, у меня осталось еще немного разсудка.

Я взялъ одѣяло подъ-мышку и направился къ Штенерсгаде № 5.

Здѣсь я постучалъ и вошелъ въ первый разъ въ большую, незнакомую мнѣ залу; звонокъ у двери зазвонилъ самымъ отчаяннымъ образомъ надъ моей головой. Изъ сосѣдней комнаты выходитъ человѣкъ съ полнымъ ртомъ и жуетъ; онъ подходитъ; къ дрилавку

— Пожалуйста, дайте мнѣ полкроны за мои очки! — говорю я. — Черезъ нѣсколько дней я непремѣнно ихъ выкуплю!

— Что? Но вѣдь это стальные очки!

— Да.

— За нихъ я ничего не могу дать.

— Нѣтъ, вы этого не можете! Собственно говоря, это была шутка съ моей стороны. Вотъ здѣсь у меня одѣяло, которому я не могу найти настоящаго примѣненія, и я подумалъ, что, можетъ-быть, вы можете освободить меня отъ него.

— Къ сожалѣнію, у меня цѣлый складъ одѣялъ, — возразилъ онъ; а когда я его развернулъ, онъ бросилъ взглядъ на него и воскликнулъ:

— Нѣтъ, извините-съ, я не могу его взять!

— Я хотѣлъ вамъ сперва показать обратную сторону, — сказалъ я, — другая сторона гораздо лучше.

— Да, да, но это ничего не поможетъ, я не хочу его, и вамъ ни одинъ человѣкъ не дастъ и 10 ёръ за него.

— Это дѣйствительно правда, многаго оно не стоитъ, но я думалъ, что оно вмѣстѣ съ какимъ-нибудь другимъ старымъ одѣяломъ можетъ пойти на аукціонъ.

— Очень возможно, но вамъ это не принесетъ никакой пользы.

— 25 ёръ? — спросилъ я.

— Нѣтъ, я не хочу его, понимаете, я не хочу даже имѣть его въ домѣ.

Я взялъ опять свое одѣяло подъ-мышку и направился домой.

Я сдѣлалъ такъ, какъ-будто ничего не случилось, постлалъ его на постель, разгладилъ его по своему обыкновенію и старался уничтожить всякій слѣдъ своего проступка.

Въ моментъ, когда я рѣшился на мошенничество, моя голова очевидно была не въ порядкѣ, и, чѣмъ дольше я думалъ о своемъ покушеніи, тѣмъ ужаснѣй оно мнѣ казалось.

Мною овладѣлъ припадокъ слабости, больше ничего. Какъ только я попалъ въ эти сѣти, такъ сейчасъ же почувствовалъ, что къ добру все это не приведетъ, и потому затѣялъ исторію съ очками.

Я радовался тому, что мнѣ не удалось довести до конца преступленіе, которое омрачило бы послѣдніе дни моей жизни.

Снова пошелъ я шататься по улицамъ, снова сѣлъ на скамью у церкви Спасителя и опустилъ голову на грудь въ полномъ изнеможеніи отъ послѣднихъ волненій, больной и умирающій съ голоду. Такъ проходило время.

Этотъ послѣдній часъ я хотѣлъ провести на воздухѣ; здѣсь было свѣтлѣе, чѣмъ дома: кромѣ того, мнѣ казалось, что на свѣжемъ воздухѣ страданія не такъ сильны. Домой я всегда успѣю притти.

Я поднялъ маленькій камешекъ, обтеръ его рукавомъ и положилъ въ ротъ, чтобы только что-нибудь жевать; но я сидѣлъ не шевелясь, не поворачивая даже глазъ. Люди приходили и уходили, шумъ экипажей, топотъ лошадей, людскіе голоса раздавались въ воздухѣ.