Джордж Дюморье - Трильби Страница 17

Их толстые, безмозглые, тупоносые дураки-мужья, безумствуя от ревности, будут жаждать избить его, но не посмеют! Ах, прекрасные англичанки! Они будут считать за честь чинить ему рубашки, пришивать пуговицы к его брюкам, штопать ему носки, как вы это сейчас делаете для этого проклятого глупца шотландца, который вечно пытается изобразить на полотне тореадоров! Или для тупоголового быка англичанина, который вечно старается выпачкаться, чтобы затем отмыться… И так без конца! Праведное небо! Ну что за олухи!

Поглядите-ка на вашего Таффи! Какой в нем прок! Куда он годится! Разве что шлепать по спине великих музыкантов своими медвежьими лапами! И он находит это забавным, бык этакий!

Поглядите-ка на ваших французов, на ваших проклятых чванных французов — Дюрьена, Баризеля, Бушарди! О чем может говорить француз? Только о себе! Он презирает всех остальных! Его самомнение выводит меня из себя! Французы считают, что весь мир занят только ими, дураки! Они забывают, что на свете есть человек по имени Свенгали! И вот что я вам скажу, Трильби, весь мир говорит только обо мне и ни о ком другом — только обо мне.

Послушайте-ка, что пишет «Фигаро». Читайте!

Ну, что вы скажете, а? Что сказал бы ваш Дюрьен, если бы о нем так писали?

Но, проклятье! Вы не слушаете меня! Как вы глупы! У вас овечьи мозги, черт бы вас побрал! Вы глядите на печные трубы на крышах в то время, как с вами разговаривает сам Свенгали! Посмотрите-ка вниз, видите, там, среди домов на другом берегу реки, стоит уродливое серое здание. Внутри него по стенам тянутся рядами ржавые железные нары, как кровати в дортуаре пансионерок. В один прекрасный день вы будете лежать там и спать вечным сном — вы, Трильби, ибо вы не слушали Свенгали и потому его потеряли!.. На ваше тело положат маленький кожаный передник, а над головой у вас будет маленький жестяной кран, днем и ночью ледяная вода будет капать — кап-кап — на ваше прекрасное беломраморное лицо и стекать к вашим прекрасным, белым, как снег, ногам, пока они не позеленеют… Ваши убогие, жалкие, нищенские лохмотья будут свисать над вами с потолка, чтобы ваши друзья могли по ним опознать вас. Кап, кап, кап… Но у вас не будет друзей.

И разные люди, чужие люди станут глазеть на вас через огромное зеркальное окно — англичане, старьевщики, художники, скульпторы, рабочие, солдаты, старые, грязные прачки — они скажут: «Ах, какая это была красавица! Посмотрите-ка! Ей бы кататься в коляске, запряженной рысаками!» А в это время Свенгали промчится мимо в роскошной коляске, запряженной рысаками, закутанный в дорогие меха, покуривая настоящую гаванскую сигару. Он войдет, оттолкнет всех этих каналий и скажет: «Ха-ха! Это та самая Трильби, которая не слушала Свенгали, а глядела на печные трубы и крыши, когда он говорил ей о своей пылкой любви, и…»

— Эй, черт бы вас побрал, Свенгали, о чем это вы толкуете Трильби? Ей тошно от вас, разве вы не видите? Отстаньте от нее и идите к роялю, или я снова шлепну вас по спине!

Таким образом тупоголовый бык англичанин прекращал любовные излияния Свенгали и освобождал Трильби от получасового кошмара.

А Свенгали, который ужасно боялся тупоголового англичанина, подходил к роялю и брал немыслимо фальшивые аккорды, приговаривая: «Дорогая Трильби, подите-кa сюда и спойте нам „Бен Болта“! Я жажду прекрасных грудных звуков. Ну, идите!»

Бедную Трильби не приходилось долго уговаривать, когда ее просили петь, и она охотно соглашалась, к великому неудовольствию Билли. Пение ее было сплошным гротеском, чему немало способствовал аккомпанемент Свенгали, — это был триумф какофонии!

Когда она кончала петь, Свенгали снова — в который раз! — проверял ее слух, как он выражался. Он брал ноту соль средней октавы, затем фа диез и спрашивал, какой тон выше, а она отвечала, что они оба звучат одинаково. Только когда он брал басовую ноту, а затем дискантовую, могла она уловить некоторую разницу между ними и говорила, что первая похожа на воркотню папаши Мартина, когда он сердится на жену, а вторая звучит так, будто ее маленький крестник старается их помирить.

Она не отдавала себе отчета в том, что у нее нет никакого музыкального слуха, а Свенгали делал ей комплименты по поводу ее «таланта», пока Таффи не прерывал его возгласом: «А ну-ка, Свенгали! Вот мы послушаем, как вы сейчас запоете!»

И принимался щекотать его так усердно, что тот захлебывался, извивался и хохотал до колик.

В отместку Свенгали начинал насмехаться над Билли, крутил ему руки за спину и вертел волчком, приговаривая: «Боги небесные! Что за слабые руки! Совсем как у девушки»

— Они достаточно сильны, чтобы рисовать, — отвечал Билли.

— А ноги! Как палки!

— Они достаточно сильны, чтобы лягнуть вас, если вы не отстанете!

И Билли, юный и нежный, изо всех сил отбивался от Свенгали; и когда тот готов был пойти на попятную, Таффи крутил ему самому руки за спину и заставлял петь другую песенку, несравненно более нестройную, чем пение Трильби, ибо Свенгали не смел и подумать о том, чтобы дать сдачи Таффи, — в этом вы можете не сомневаться!

Таков был Свенгали, терпеть которого можно было только ради его игры на рояле, готовый всегда дразнить, пугать, задирать, мучать кого угодно, кого бы то ни было из тех, кто был меньше и слабее, чем он сам, начиная с женщины и ребенка, кончая мышью или мухой.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Проплыви все моря, океаны,Обойди все дальние страны,Нигде не найдешь ты девицы,Что с нею могла бы сравниться.Думать о ней наслаждение!Глядеть на нее упоение!

Прелестным сентябрьским утром, около одиннадцати часов, Таффи с Лэрдом сидели в мастерской, каждый перед своей картиной. Они покуривали, задумчиво поглаживая себя по колену, и молчали. По случаю понедельника оба были в подавленном настроении, тем более что накануне поздним вечером вернулись втроем из Бар- бизона и Фонтенбло, где провели целую неделю — изумительную неделю — среди художников, предположим, таких знаменитых, как Руссо, Милле, Коро, Добиньи и других, не столь прославленных на сей день. Особенно очарован был Маленький Билли. Жизнь богемы пленила его своим артистизмом, ему захотелось носить простые блузы, ходить в деревянных башмаках и широкополых соломенных шляпах. Он поклялся себе и своим друзьям, что когда-нибудь поедет туда и останется жить там до самой смерти, — он станет писать лес таким, каков он есть, и населять его прекрасными людьми, выдуманными им самим. Он будет вести здоровую жизнь на свежем воздухе, простую по своим материальным запросам, но возвышенную по духовным стремлениям.

Наконец Таффи сказал:

— Мне что-то не работается сегодня. Так и тянет погулять в Люксембургском саду и позавтракать в кафе «Одеон», где вкусные омлеты, а вино не синее.

— То же самое приходило в голову и мне, — признался Лэрд.

Таффи накинул на плечи старую охотничью куртку, нахлобучил потрепанный картуз, козырек которого торчал почему-то кверху, а Лэрд облачился в видавшее виды пальто, достававшее ему до пят, водрузил на голову древнюю соломенную шляпу, обнаруженную ими в мастерской, когда они пришли ее нанимать, и оба направились в путь по ласковому солнышку к студии Карреля. Им хотелось соблазнить на прогулку Маленького Билли. Они надеялись уговорить £го бросить работу и разделить с ними их лень, аппетит и общий упадок духа.

Каково же было их удивление, когда, спускаясь по узенькой, кривой улочке Трех Разбойников, они увидели самого Билли, шедшего им навстречу с таким трагическим видом, что они даже встревожились. В одной руке он держал кисть и палитру, в другой — свой небольшой саквояж. Он был бледен, шляпа сдвинута на затылок, волосы торчали во все стороны, как у взъерошенного шотландского терьера.

— Господи! в чем дело? — спросил Таффи.

— О-о-о! Она позирует у Карреля!

— Кто позирует?

— Трильби! Позирует этим разбойникам! Не успел я открыть дверь, как увидел ее; она была там, я видел! Меня будто по глазам ударили, я удрал! Я никогда не вернусь в эту проклятую дыру! Я еду в Барбизон, буду писать лес! Я шел предупредить вас. Прощайте!

— Подождите минутку. Вы сошли с ума? — сказал Таффи, хватая его за шиворот.

— Пустите, Таффи, пустите меня, черт побери! Я вернусь через неделю. Но сейчас я еду! Пустите, слышите?

— Постойте, я поеду с вами.

— Нет! Я хочу быть один, совсем один. Пустите меня, говорю вам!

— Не отпущу, пока вы не поклянетесь, — дайте честное слово, что напишете нам, как только туда приедете, и, пока не вернетесь, будете писать ежедневно. Клянитесь!

— Хорошо: я клянусь — честное слово! Ну же! До свиданья, до свиданья! До следующего воскресенья! Прощайте! — И он исчез.

Черт возьми, что все это значит? — воскликнул взволнованно Таффи.