Габриэле д'Аннунцио - Том 4. Торжество смерти. Новеллы Страница 17

Ребенок сейчас же спрятал свою большую головку в коленах матери. Он был хрупок, как стебель цветка, голова с трудом держалась на тонкой шее. Кожа на лице была так тонка, что все вены просвечивали через нее подобно расходящимся синим шелковинкам. Волосы были белокурые, почти совсем белые. Глаза, кроткие, влажные, как у ягненка, были бледно-голубые, с длинными светлыми ресницами.

Мать ласкала его, плотно сжимая губы, чтобы не разрыдаться, наконец, не выдержала, и слезы покатились по ее щекам.

— О, Христина!

Сердечный тон брата взволновал ее еще более и вызвал новые слезы.

— Вот видишь, Джорджио! Многого ли я требовала от жизни, со всем мирилась, ни на что не жаловалась, никогда не протестовала… Да что говорить! Ты сам знаешь, Джорджио. И вот в довершение всего еще это, это! О, не найти хоть сколько-нибудь утешения даже в ребенке!

В голосе ее, полном отчаяния, дрожали слезы.

— О, Джорджио, ты теперь видишь, какой он? Никогда не говорит, не смеется, не играет, ничему не радуется, не похож на ребенка… Что с ним такое? Не понимаю. А между тем, по-видимому, он меня очень любит, прямо обожает! Ни на шаг, ни на шаг не отходит он от меня. Я чувствую, что он только мною и живет. О, Джорджио, если бы ты знал эти длинные, длинные, бесконечные дни… Я сижу, по обыкновению у окна, за работой, но стоит мне только поднять глаза, как я неизменно встречаюсь с его глазами, они смотрят на меня, смотрят упорно… Это так мучительно, будто медленная пытка, но почему? Этого я не могла бы тебе объяснить. Мне кажется тогда, что сердце мое по капле истекает кровью…

Она остановилась, переводя дыхание, и отерла слезы.

— Если бы, — добавила она, — если бы хоть этот будущий ребенок появился на свет, уж не говорю — красивым, но по крайней мере здоровым! Если бы хоть на этот раз Господь сжалился надо мной!

И Христина умолкла, прислушиваясь к трепету зарождающейся в ее недрах жизни, как бы ожидая в нем получить откровение свыше. Джорджио взял ее за руку, и несколько мгновений брат и сестра сидели рядом неподвижные и безмолвные, придавленные тяжестью рока.

Перед глазами их расстилался запущенный, заросший сад. Высокие прямые кипарисы устремляли к небу свои неподвижные вершины, будто свечи, зажженные по обету. Порыв ветра, изредка пробегая по соседним кустам, помогал осыпаться вянущим розам.

Из дома, то возрастая, то замирая, доносились порой звуки рояля.

«Когда? Когда? Неужели вопрос только в этом? Неужели неизбежно подчиниться их требованиям? Неужели неизбежно вступать в переговоры с этим животным?»

Приближение этого момента вызывало в душе Джорджио безумный ужас. Непобедимое отвращение охватывало его с ног до головы при одной мысли о том, что он вынужден будет остаться с глазу на глаз с этим человеком в запертой комнате.

С каждым днем возрастало его волнение и унизительное сознание полного своего бессилия, он чувствовал, что мать, сестра, все жертвы этого изверга, ожидают от него, как старшего в роду, какого-нибудь энергичного поступка, протеста, защиты. Для чего же они и вызвали его? Какая цель его приезда сюда? С его стороны было бы бессмысленно уехать, не исполнив своего долга. Несомненно, что в самую критическую минуту он, конечно, мог бы исчезнуть не прощаясь, бежать отсюда и затем, в письме, оправдать свой поступок под каким-нибудь благовидным предлогом… В своем безграничном отчаянии он подумывал даже и о таком унизительном способе выхода из своего положения, разбирая его по пунктам, он останавливался на всех воображаемых осложнениях и результатах подобного поступка. Но среди всех этих вымышленных сцен внезапно появлялось перед ним страдальческое, изможденное лицо матери, пробуждая в душе его невыносимые муки раскаяния. С невероятными усилиями тщетно пытался он высечь хоть искру душевной энергии, чтобы, раздув ее в пламя, заставить расправиться с преобладающей частью своего существа, как с последней гадиной. Но такого рода искусственное возбуждение удавалось вызвать лишь ненадолго, и оно оказывалось бессильным подвигнуть его на мужественный поступок.

Тогда он принимался обсуждать положение хладнокровно, подкрепляя свои рассуждения логическими доводами. Он говорил себе: «Чего я достигну? Чему поможет мое вмешательство? Непосильный подвиг, требуемый от меня матерью и остальными, приведет ли он к желаемым результатам? Зачем он нужен?» И, не находя в себе необходимой энергии для выполнения своей миссии, бессильный возбудить себя к желанному протесту, Джорджио прибег к иному способу: он стал пытаться доказать себе всю бесполезность требуемого от него подвига. «К чему приведет наш разговор? Ни к чему, конечно. Судя по характеру отца, разговор этот примет или характер ссоры, или же бесполезного резонерства. В первом случае от проклятий и оскорблений отца я растеряюсь. Во втором — у отца всегда найдется под рукой масса аргументов, чтобы убедить меня в своей невинности или же в неизбежности своего безнравственного образа жизни, — в последнем случае я также растеряюсь. Дело непоправимо. Порок, гнездящийся в самой натуре человека, — неистребим. В возрасте моего отца люди уже не исправляются; дурные привычки не искореняются. Любовница и дети существуют у него уже с давних пор. Какими же доводами могу я убедить его бросить их? Какими доводами заставлю оторваться от своих привязанностей? Вчера я видел эту женщину. Достаточно взглянуть на нее, чтобы убедиться, что она не выпустит человека, раз он попался в ее когти. До самой смерти своей он останется в ее власти. Дело, безусловно, непоправимо. Наконец, тут приходится считаться и с детьми, с их правами! А после всего, что было, неужели же возможно полное примирение между отцом и матерью? Да никогда. Следовательно, все, что бы я ни предпринял, окажется бесполезным.

Что же дальше?.. Остается материальный вопрос, вопрос о хищении, о разорении семьи. Не могу же я, живя вдали, привести в порядок дела. Здесь необходим постоянный надзор за хозяйством, и один только Диего способен этим заняться. Надо будет поговорить с Диего, постараться убедить его… В конце концов в данную минуту самой настоятельной необходимостью является приданое Камиллы. Это обстоятельство, несомненно, более всего волнует Альберта, вот самый несносный из моих клиентов! Но, может быть, мне не так трудно будет его удовлетворить!»

Он рассчитывал помочь сестре в пополнении необходимой суммы приданого, как единственный наследник дяди Деметрио, Джорджио был богат и свободен располагать своими средствами. Перспектива такого великодушного поступка подняла его в собственных глазах. Решив пожертвовать денежной суммой в пользу сестры, он почувствовал себя освобожденным от каких бы то не было иных обязанностей и подвигов для блага семьи.

Направляясь на половину матери, он был спокойнее, беспечнее, самоувереннее обыкновенного. К тому же он узнал, что отец с утра еще уехал на дачу, куда имел обыкновение отправляться, чтобы развлечься на свободе. Приятно было думать, что его место за вечерним чаем на этот раз будет свободно.

— Ах, Джорджио, как ты кстати! — вскричала мать, едва завидев его.

Этот голос, полный негодования, внезапно заставил его остановиться. Он недоумевая, смотрел на мать, озадаченный видом ее искаженного лица. Так же недоумевая взглянул он на Диего и Камиллу, стоящую рядом, безмолвную, раздраженную.

— В чем дело? — пробормотал Джорджио, переводя взгляд на брата, пораженный недобрым выражением, впервые наблюдаемым им на лице юноши.

— Исчезла шкатулка с серебром, — произнес Диего, не поднимая глаз, хмуря брови и глотая слова. — Вот, думают, что я украл ее…

Целый поток горьких слов полился из уст несчастной женщины, неузнаваемой от гнева.

— Да, ты, ты вместе с отцом… Ты помогал отцу… О! Какая низость! Этого еще не доставало! Одного этого! Иметь врага в собственном ребенке! Впрочем, ты один только и похож на него… Слава Богу, один ты… О, Боже мой! Благодарю, благодарю тебя за эту милость ко мне! Ты, один ты похож на него…

Она повернулась лицом к Джорджио, окаменевшему, безмолвному. Челюсть ее тряслась, все лицо исказилось до неузнаваемости, казалось, с минуты на минуту она должна лишиться сознания.

— Ты видишь теперь, что это за жизнь! Видишь? Каждый день новая низость! Изо дня в день надо быть настороже, бороться, защищать эту несчастную семью от грабителей, изо дня в день, непрерывно! Можно ли быть уверенной, что в один прекрасный день отец твой не пустит нас всех по миру, не вырвет последнего куска хлеба изо рта! Это еще будет, этим мы кончим. Вот увидишь…

Она уже не в силах была остановиться и, задыхаясь от слез, выкрикивала слова, полные дикой ненависти, казалось, так несовместимой с ее нежной натурой. Новые обвинения продолжали лететь с ее уст. Этот человек, утратил, наконец, и стыд и совесть. Он не останавливался более ни перед какими преградами, лишь бы достать денег. Он обезумел окончательно: имения разорены, леса вырублены, скот распродан за бесценок первому попавшемуся покупателю. Тогда он начал грабить дом, где родились его дети. Давно уже соблазняло его это серебро, старинное, фамильное серебро, хранимое как святыня, как воспоминание о некогда славном роде Ауриспа, неприкосновенное до сей поры. Ничто не остановило его. Диего — сообщник отца, злоумышленники обманули самую тщательную бдительность и похитили его, чтобы сбыть в первые попавшиеся руки!