Джон Стейнбек - Зима тревоги нашей [litres] Страница 17

Все мы, или большинство из нас, вскормлены наукой девятнадцатого столетия, которая объявляла несуществующим все, чего не могла объяснить или измерить. От этого необъяснимое не перестало существовать, но без нашей, так сказать, санкции. Мы упорно не желаем замечать то, чему не можем найти объяснение, и таким образом многое в мире остается уделом детей, безумцев, дурачков и мистиков, больше заинтересованных в явлении, чем в его причинах. У мира есть свой чердак, куда убрано множество старинных и прелестных вещей, которые мы не хотим иметь перед глазами, но не решаемся выбросить.

Одинокая лампочка без абажура свисает с потолочной балки. Настил из сосновых, вытесанных вручную досок в два дюйма толщиной и в двадцать шириной достаточно прочен, чтобы выдержать пирамиды ящиков и сундуков, среди которых теснятся завернутые в бумагу лампы, вазы и прочие опальные предметы роскоши. А на открытых полках выстроились в неярком свете поколения книг. Ни грязи, ни пыли — моя Мэри не знает пощады в борьбе за чистоту и дотошна, как унтер-офицер. Книги все расставлены в строгом порядке — по величине и по цвету переплета.

Аллен стоял, прислонившись лбом к одной из верхних полок, и рассматривал книги на нижних. Правой рукой он опирался на рукоятку меча, как на набалдашник трости.

— Ты точно живая аллегория, сын мой. Что-нибудь вроде: Юность, Война и Знание.

— Я хотел спросить тебя — ты говорил, здесь, пожалуй, найдется подходящий материал.

— Какой материал?

— Ну, всякая там патриотическая музыка для сочинения.

— Ах, вот что. Патриотическая музыка. Хорошо. Нравится тебе такой мотив: «Как ни прекрасна жизнь и как ни дорог нашему сердцу мир, но оковы рабства не слишком ли дорогая цена за это? Помилуй бог! Не знаю, что решат другие, но для меня есть один только выбор: свобода или смерть»[12].

— Ух ты! Здорово запущено.

— Еще бы. В те времена были титаны на свете.

— Вот бы мне жить в те времена. Морские пираты. Ух и здорово! Пиф-паф, пиф-паф! На абордаж! Кубышки с золотом, красавицы в шелках и бриллиантах. Вот это жизнь! Папа, а ведь среди наших предков были пираты. Ты сам говорил.

— Это было пиратство особого рода — они назывались каперами. Пожалуй, им жилось не так сладко, как кажется издали. Сухари да солонина, солонина да сухари. И цинга тоже была не редкость в те времена.

— Ну и пусть, я бы не испугался. Я бы захватил золота побольше и привез домой. Теперь ведь так нельзя.

— Да, теперь масштабы крупнее и организация лучше. И называется это дипломатией.

— У нас в школе есть мальчик, который два раза получал приз на телевизионных конкурсах — раз пятьдесят долларов, а другой раз двести. Здорово, а?

— Должно быть, способный малый.

— Он-то? Ничего подобного. Он говорит, там это все на обмане. Главное — нужно изобрести подход.

— Подход?

— Ну да. Например, будто ты калека, или у тебя старенькая мама и ты разводишь лягушек, чтобы заработать ей на пропитание. Что-нибудь такое, что может пронять публику, — тогда наверняка выберут тебя. У него есть журнал, в котором напечатано про все-все конкурсы в Америке. Ты мне можешь достать такой журнал, папа?

— Гм, времена пиратства прошли, но дух, видно, жив и поныне.

— Какой дух?

— Получать так, задаром. Богатеть без всяких усилий.

— Ты мне достанешь журнал?

— Мне казалось, такие затеи не в ходу после всех скандалов со взятками.

— Черта с два! То есть я хотел сказать: ошибаешься, папа. Просто теперь это делается немного по-другому. А хорошо бы мне отхватить какой-нибудь приз!

— Вот именно — не выиграть, а отхватить.

— Ну и что? Деньги — все равно деньги, как бы они ни попали в руки.

— Не могу с этим согласиться. Все равно для денег, но не для того, кому они, как ты говоришь, попали в руки.

— А что тут плохого? Законом это не запрещено. Даже самые выдающиеся люди Америки…

— О Карл, сын мой, сын мой.

— Почему Карл?

— Тебе хочется быть богатым, Аллен? Очень хочется?

— А что, думаешь, приятно жить без мотоцикла? Когда, может, двадцать мальчишек раскатывают на мотоциклах. А думаешь, приятно, если дома не то что машины, телевизора даже нет.

— Просто ужасно.

— Да, тебе хорошо говорить. Я вот раз писал в школе сочинение «Мои предки» и написал, что мой прадедушка был шкипером китобойного судна.

— Что ж, это правда.

— А весь класс так и загоготал. И знаешь, как меня прозвали после этого? Хоули-Китолоули. Думаешь, приятно?

— Должно быть, не очень.

— И если бы еще ты был хоть адвокатом или хоть служил в банке, что ли. Вот отхвачу приз, знаешь, что я первым делом сделаю?

— Ну что, например?

— Куплю тебе машину, чтобы у тебя кошки на душе не скребли, когда другие катят мимо.

Я сказал:

— Спасибо тебе, Аллен. — В горле у меня пересохло.

— Не за что, пустяки. Мне-то ведь все равно еще прав не дадут.

— Вот на этих полках, Аллен, ты найдешь речи всех выдающихся деятелей нашей родины. Очень советую тебе почитать их.

— Непременно почитаю. Мне это пригодится.

— Еще бы. Ну, желаю успеха. — Я тихонько спустился с лестницы, облизывая на ходу губы. Аллен был прав. На душе у меня скребли-таки кошки.

Как только я уселся в свое большое кресло с лампочкой на спинке, Мэри принесла мне газету.

— Ах ты, моя добрая.

— Знаешь, тебе идет этот костюм.

— А ты не только хорошая хозяйка — ты еще и хороший стратег.

— Мне нравится этот галстук, он под цвет твоих глаз.

— Я вижу, ты что-то скрываешь от меня. Ладно, ладно. Хочешь сделку: секрет за секрет?

— Да нет у меня никакого секрета, — сказала она.

— Нет — так выдумай!

— Не умею. Говори, Итен, что случилось?

— А не торчат поблизости любопытные ушки?

— Нет.

— Ну, слушай. Приходила сегодня Марджи Янг-Хант. Будто бы за кофе. А я думаю, она просто в меня влюблена.

— Да ну тебя, говори дело.

— Разговор у нас зашел о вчерашнем гаданье, и я сказал, что любопытно бы раскинуть карты еще раз и посмотреть, выйдет ли опять то же самое.

— Ты так сказал? Неправда.

— Правда. И она со мной согласилась.

— Но ты ведь не одобряешь такие вещи.

— Когда все складывается благоприятно — одобряю.

— И ты думаешь, она сегодня повторит гаданье?

— Если тебя интересует, что я думаю, так, по-моему, она только за тем и придет.

— Ну что ты! Ведь это я ее пригласила.

— Да, когда она тебя навела на это.

— Ты не любишь Марджи.

— Напротив, я чувствую, что начинаю ее очень любить и даже уважать.

— У тебя никогда не поймешь, что в шутку, а что всерьез.

Тут вошла Эллен, тихонечко, так что неизвестно было, подслушивала она или нет. Впрочем, наверно, подслушивала. Эллен тринадцать лет, и она девчонка во всем, по-девчоночьи нежная и грустная, веселая и чувствительная, даже сентиментальная, когда ей это зачем-нибудь нужно. Она сейчас как тесто, которое только-только начинает подходить. Может, будет хорошенькой, а может, и не очень. Она любит прислониться к чему-нибудь, часто прислоняется ко мне, дышит мне в лицо, а дыхание у нее нежное, как у теленка. И ластиться она любит.

Эллен облокотилась на ручку кресла, в котором я сидел, и прислонилась худеньким плечиком к моему плечу. Провела розовым пальцем по моему рукаву, погладила волоски у запястья, так что мне даже щекотно стало. Светлый пушок у нее на руке блестел под лампочкой, как золотая пыль. Хитрушка она, да, верно, все они, девчонки, такие.

— Маникюр? — сказал я.

— Светлым лаком мама мне позволяет. А у тебя ногти корявые.

— Да ну?

— Но чистые.

— Я их вычистил щеткой.

— Терпеть не могу, у кого грязные ногти, как у Аллена.

— Может быть, ты вообще Аллена терпеть не можешь?

— Ненавижу.

— Вот даже как. Что же ты смотришь — убей его, и дело с концом.

— Глупый папка. — Она тихонько почесала у меня за ухом.

Подозреваю, что уже не один малец из-за нее лишился покоя.

— Ты, говорят, вовсю работаешь над сочинением?

— А, наябедничал уже!

— Ну и как, успешно?

— Очень! Вот увидишь. Я тебе дам прочесть, когда кончу.

— Польщен. Я вижу, ты принарядилась по случаю гостей.

— Ты про это старье? Вот завтра я надену новое платье.

— Правильно. В церкви будут мальчики.

— Подумаешь, мальчики. Я ненавижу мальчиков.

— Это мне известно. Непримиримая вражда — твой лозунг. Я и сам их не очень люблю. Ну а теперь отодвинься немножко. Я хочу почитать газету.

Она взвилась, как кинозвезда двадцатых годов, и отомстила мне тут же, без промедлений:

— Когда ты разбогатеешь?

Да, плохо придется с ней кому-то. Первым моим побуждением было схватить ее и отшлепать, но ведь именно этого она и добивалась. Мне показалось, что у нее и глаза подведены. Состраданья в ее взгляде было не больше, чем во взгляде пантеры.