Кнут Гамсун - Новые силы Страница 17

Но Кольдевин, увидев, из кого состояла компания, решительно вырвался от него и исчез. Он посетил Оле Генриксена в назначенный день, но с тех пор опять пропадал, и никто его не видел.

Адвокат сказал:

— Я застал его здесь, у дверей, мне стало жаль его, он, по-видимому, совершенно одинок, но...

Агата сейчас же вскочила с места, побежала к двери и догнала Кольдевина на лестнице. Слышно было, как они разговаривали, и, наконец, появились оба.

Прошу вас извинить меня, — начал Кольдевин. — Господин адвокат был так любезен, что пригласил меня с собой, но я не знал, что здесь так много... что здесь такое большое общество, — поправился он.

Адвокат засмеялся.

— Садитесь, пейте и веселитесь, дружище! Чего вам спросить?

Кольдевин сел к столу. Этот деревенский учитель, седой и лысый, обычно замкнутый в самом себе, теперь принимал участие в общем разговоре. Он, видимо, очень изменился со времени приезда в столицу, он даже не оставался в долгу и отвечал, когда его задирали, хотя никто не ожидал, что он сумеет огрызаться. Журналист Грегерсен опять перевёл разговор на тему о политике, он ещё не слышал мнения Паульсберга. Что же теперь будет? И какую позицию занять по отношению к этому факту?

— Какую позицию занять по отношению к совершившемуся факту? Надо отнестись к нему так, как мужчины должны вообще принимать подобные вещи, — ответил Паульсберг.

Тогда адвокат спросил Кольдевина:

— Ну, а вы и сегодня тоже были в стортинге?

— Да

— Так, стало быть, результат вам известен. Ну, что же вы скажете?

— Я не могу сказать вам этого так прямо, в двух словах, — ответил тот.

— Может быть, он ещё не вполне в курсе дела, он ещё так недавно приехал, — заметила доброжелательно фру Паульсберг.

— Не в курсе дела? Ну, нет, будьте спокойны, он в курсе дела! — воскликнул адвокат. — Я уже разговаривал с ним на эту тему.

Спор продолжался.

Мильде и журналист, стараясь перекричать друг друга, требовали отставки правительства, другие обменивались мнениями о шведской опере, которую только что слышали; оказалось, что многие знают толк и в музыке. Затем снова вернулись к политике.

— Так вас не особенно потрясло то, что произошло сегодня, господин Кольдевин? — спросил Паульсберг, тоже желая проявить благосклонность. — Я сам должен признаться, что, к стыду своему, весь день сыпал проклятия.

— Вот как, — ответил Кольдевин.

— Разве вы не слышите, что Паульсберг спрашивает вас, были ли вы потрясены? — резко спросил через стол журналист.

Кольдевин пробормотал:

— Потрясён? Да, конечно, каждый воспринимает по-своему. Но именно сегодняшнее решение не было для меня особенно неожиданным. В моих глазах это только последняя формальность.

— О, да вы пессимист?

— О, нет, вы ошибаетесь. Я не пессимист.

Наступило молчание, во время которого подали пиво, закуску и кофе. Кольдевин воспользовался этим случаем, чтобы бросить взгляд на присутствующих. Глаза его встретились с глазами Агаты, которая мягко смотрела на него, и это так взволновало его, что он вдруг сказал вслух то, о чём думал в эту минуту:

— А разве для вас сегодняшнее решение явилось неожиданностью?

И, получив полуутвердительный ответ, он должен был продолжать и высказаться яснее:

— Мне кажется, что оно стоит в прямой связи со всем нашим положением вообще. Люди говорят так: «Ну, вот мы получили свободу, конституция дала нам её, так насладимся же ею немножко!». И они ложатся и отдыхают на лаврах. Сыны Норвегии стали господами и просто жителями Норвегии.

С этим все согласились. Паульсберг кивнул головой: этот феномен, вынырнувший из деревни, пожалуй, не так уже глуп. Но Кольдевин опять замолчал, замолчал упорно. Наконец адвокат опять заставил его заговорить, он спросил:

— Первый раз, что я встретил вас в «Гранде», вы утверждали, что никогда не следует забывать, никогда не следует прощать. Это ваш принцип? Или же вы понимаете это как-нибудь иначе?

— Да, вы, вы, молодёжь, должны помнить разочарование, которое пережили сегодня, должны сохранить его в вашей душе. Вы верили человеку, и человек этот обманул ваше доверие. Не надо этого забывать ему. Нет, не следует прощать, никогда, — нужно мстить. Я видел раз, как мучили двух лошадей, вёзших омнибус, это было в католической стране, во Франции. Кучер сидит высоко на козлах под самой крышей омнибуса и хлещет их огромным бичом, но ничто не помогает, — лошади скользят по мощёной асфальтовой горе и не могут удержаться, хотя подковы их чуть не врезаются в землю, они не могут сдвинуться с места. Кучер слезает, оборачивает бич другим концом и начинает бить лошадей толстой ручкой, колотит их по костлявым спинам; лошади снова напрягаются, падают на колени, опять стараются сдвинуться. Кучер приходит в бешенство, потому что народу собирается всё больше и больше, он бьёт лошадей по глазам, бьёт между задними ногами, где всего больнее. Лошади мечутся, скользят и снова падают на колени, словно прося пощады... Я подходил три раза, чтобы схватить кучера, но каждый раз меня оттирали назад люди, не желавшие потерять мест, с которых им так хорошо было видно. У меня не было револьвера, я ничего не мог сделать, держал в руке перочинный нож и ругал кучера на чём свет стоит. Рядом со мной стоит женщина, монахиня с Христовым крестом на рясе, она говорит елейным голосом: «Ах, мосьё, как вы грешите, Господь милосерд, Он всё прощает!». Я обернулся, посмотрел прямо в глаза этому невыразимо жестокому человеку, не сказал ни слова и плюнул ей в лицо... Все пришли в восторг.

— В самое лицо, неужели? Но чем же это кончилось? Вот так штука! Как же вы отделались?

— Меня арестовали... Но я хотел сказать вот что: не следует прощать, это так жестоко, это коренным образом нарушает представление о праве. Надо платить за добро ещё большим добром, но за зло надо мстить. Если ударили по щеке, и ты простишь и подставишь другую, то доброта теряет всякую цену... Посмотрите, сегодняшний результат в стортинге, ведь он находится в связи с общим положением, которое мы создали. Мы прощаем и забываем измены наших вождей, извиняем их шатания и их слабость по отношению к решениям. Вот тут то должна бы выступить молодёжь, молодая Норвегия, сила и гнев. Но молодёжь не выступает, о, нет, мы усыпили её гимнами и квакерским вздором о вечном мире19, научили её взирать с преклонением на кротость и снисходительность и славословить тех, кто достиг высшей степени беззубой доброты. И вот наша молодёжь, рослая и сильная, этак футов по шести, посасывает бутылочку, жиреет и становится кроткой. Если её ударят по щеке, она великодушно подставляет другую, держа руки в карманах: как же, мир ведь важнее всего!

Речь Кольдевина возбудила немало внимание, с него положительно не спускали глаз. Он сидел, по обыкновению, со спокойным лицом и говорил, не горячась. Глаза его блестели, а руки дрожали, он неловко сложил их и скрестил пальцы, так что они хрустнули. Но голоса он не возвышал. В общем, вид у него был довольно плохой, он был в отложном, пристяжном воротнике, и этот воротник и галстук съехали набок. Из под них виднелась синяя ситцевая сорочка, но он даже не замечал этого. Седая борода закрывала его грудь.

Журналист кивнул и сказал своему соседу:

— Не так плохо! Да он почти из наших!

Ларс Паульсберг проговорил шутливо и по-прежнему благосклонно:

— Да, как уже сказано, я только и делал, что ругался половину дня, так что я заплатил свою дань юношеского негодования.

А адвокат Гранде, которому было очень весело, гордился тем, что придумал привести с собой Кольдевина. Он ещё раз рассказал Мильде, как всё это произошло:

— Я подумал, что здесь не особенно весело, и вдруг встречаю этого человека у входа в Тиволи, он стоял совершенно один; это растрогало меня...

В разговор вмешался Мильде:

— Вы говорите о нашем общем положении. Если вы хотите сказать этим, что мы во всех областях окружены таким же бессилием и мягкотелостью, то вы совершаете грубую ошибку...

— Я этого и не думаю.

— Так что же вы думаете? Нельзя говорить о молодёжи, которая так богата первоклассными талантами, как наша молодёжь, что она бессильна. Чёрт возьми, пожалуй, у нас никогда не было такого изобилия талантов среди молодёжи, как именно теперь.

— Я тоже не знаю, в какие времена ещё наблюдалось подобное явление, — сказал даже актёр Норем. молча сидевший в углу стола и потягивавший пиво кружку за кружкой.

— Талантов? Собственно говоря, это мы переходим уже к другому вопросу, — ответил Кольдевин. — Впрочем, разве вы находите, что наша молодёжь так уже талантлива?

— Ха-ха, он спрашивает! Вот как, так вы находите, что в настоящее время у нас не так то уже много талантов, господин Кольдевин? — Мильде язвительно расхохотался и обратился к Иргенсу, не проронившему ни слова. — Ну, Иргенс, плохи наши с тобой дела, феномен приговорил нас к ничтожеству.