Кальман Миксат - ИСТОРИЯ НОСТИ-МЛАДШЕГО И МАРИИ TOOT Страница 17

Так как железный сундук можно было открыть теперь лишь с согласия всех трех владельцев ключей и так как во дни, когда происходила эта история, на чепце Оргпои Омоде осталось только четыре жемчужины — одна заложена была Израилем во время ремонта дома, а одна еще раньше, — то предложение Бубеника именно здесь раздобыть деньги наталкивалось на изрядные трудности. Барон чувствовал это и заранее был в ужасе. Старухи стражницы, надо сказать, были подобраны отлично. Стоило им только пронюхать, что у барона нет денег, как ключница тут же уезжала в Халаш к своей дочери, а к тому времени, когда ее удавалось выудить оттуда, укатывала в Грац вдовая капитанша, которая жила в желтеньком домике на околице деревни. Если же Коперецкий заставал обеих дома, то отставная ключница, которая, кашляя, проводила свои закатные дни в доме садовника, тут же падала в обморок или начинала кричать, что барон хочет ее погубить, он хочет взять последние жемчуга, и тогда кончится ее жалованье стражницы чепца и она нищенкой помрет под забором. Она умоляла, плакала, кидалась на колени перед бароном, просила, чтобы он не требовал от нее такой жертвы, проявил милосердие. И барон, как уже столько раз до этого, поначалу приходил в ярость и кричал: «Так сколько вы еще жить собираетесь, старая карга?» — но потом смягчался и, потрясенный до глубины души (по сути дела, он был добрый человек), сам отступался от своих намерений.

Ну, а если бы и не отступился, была ведь и вторая стражница — капитанша. Та в обморок не падала, не плакала, не умоляла, а быстренько собиралась, смерчем неслась в барский дом и, уперши руки в бока, топала ногой и кричала: «Ты рехнулся, Израиль! Намеренно мчишься к своей погибели! Да пристойно ли это? Растрачивать последние фамильные реликвии! И не стыдно тебе, нечестивец! Да как ты смеешь в глаза мне смотреть? Тьфу, а еще Коперецкий! Да провались ты с глаз моих. Иди, ступай, неисправимый мот, и выцарапай из склепа кости своих предков да продавай их на фунты! Чего тебе нужно от меня? Ключ? Этого тебе не видать! Ты что, думаешь, я белены объелась? Зачем тебе жемчуга? На карты да на кутежи? Жениться вздумал, а мне какое дело? Неужели я откажусь от своих кровных денежек и денег этой несчастной ключницы ради того, чтобы ты наслаждался с молодой женой?! Женись, как можешь, украшай, как хочешь, свое совиное гнездо, но я не позволю прикоснуться к черным жемчугам! Вот когда увижу, что ты с голоду подыхаешь, тогда открою железный сундук, а до тех пор ни за что! В этом я поклялась твоей матери и клятву свою сдержу. Аминь! Посмей еще слово сказать, и я все глаза тебе выцарапаю! Нет, вы подумайте только! И напрасно таращишь глазищи, и напрасно мотаешь дурьей своей башкой, напрасно скрежещешь гнилыми зубами, на которые уже фунта два винного камня осело во всех корчмах да притонах. Только эти два фунта винного камня и нажил ты за всю свою жизнь! Так что возьмись за ум, Израиль, вспомни о боге и о том, что, ежели женишься и у тебя будут дети, им тоже надо оставить что-нибудь. Ты что думаешь, несчастный, если бы все Коперецкие были вроде тебя, сколько черных жемчужин должно было бы быть на чепце Оршои Коперецкой, чтобы п ты еще пропустил через свою глотку две штуки? Израиль, чтобы я не слышала больше ни слова, ни слова, шут тебя дери, иначе по-другому с тобой поговорю!»

Этого-то «по-другому» и боялся Коперецкий. Как же еще по-другому, если его уже и сейчас в дрожь бросает!

Одним словом, поручение, которое барон дал Бубенику, было не из легких. Уж наверное, бедным моллюскам в Персидском заливе было легче и безболезненней сотворить эти волшебные безделушки, чем Коперецкому — вынуть их из железного сундука, охраняемого двумя драконами в юбках. Но хитроумный Бубеник не боялся трудностей.

— Коли очень нужно, сделаю, ваше высокоблагородие. Коперецкий с сомнением покачал головой.

— Не знаю, как уж ты возьмешься за дело. Старухи-то дома теперь?

— Дома.

— Смотри, чтоб не удрали. А то сядут верхом на помело и прямо на гору Геллерт[33].

— Есть у меня против этого хитрое снадобье. Положитесь только на меня. Сколько нужно жемчужин?

— Хватит и одной. Теперь они в цене. Завтра отвезешь в Тренчен и отдашь в залог Фюлепу Шлезингеру. Из полученной суммы две тысячи форинтов передашь господину Малинке, который помчит оттуда четверкой в Бонтовар и передаст деньги тестю. Упряжка там пускай и останется.

— А я как вернусь?

— Возьмешь с собою мою верховую лошадь.

План Бубеника был прост, как колумбово яйцо. Перед обедом — на это у него еще хватило времени — он повел с собой Малинку прогуляться по деревне (сказал, что это входит в его тактику), на что страстный этнограф охотно согласился. Они прошли до самой кузни и обратно. Малинка с превеликим интересом разглядывал крестьянские постройки, ворота, их резьбу и намалеванные на них тюльпаны, устройство пенькотрепалки и разных других домашних инструментов (говорят, что эта наука этнография как раз и живет такой чепухой). Добрые крапецкие словаки, которым редко доводилось видеть чужого человека в своей деревне, все высыпали к воротам и на крылечки под тем предлогом, что надо же, мол, усмирить этих вздорных собак. Они с большим любопытством разглядывали красивого молодого барина, который прогуливался вместе с Бубеником и так растревожил их псов. Кто он такой и что ему надо? То и дело останавливается, заглядывает во дворы. Это недобрый признак! Должно быть, приехал из-за налогов, а они и без того уже высоки, но, как растут деревья после каждого дождя, так растут и налоги всякий раз, как среди жалких крестьянских лачуг появляется человек господского вида. Иные даже подбирались к Бубенику поближе и, улучив минутку, когда никого не было вокруг, спрашивали шепотом, кто этот незнакомец. Бубеник на сей раз не таился, но, впрочем, держался загадочно и важно:

— Господин приехал из Пешта, и, надо сказать, профессия у него странная. Он — особенный мастер, железо сверлит. Барин нынче привез его с собой.

— Мастер, железо сверлит? Это как же так?

— Гм. Он с такой же легкостью продырявит железо, как вы — арбуз или тыкву. Раз-два, ткнет инструментиком в самое крепкое железо и — трр — дыра готова, да такая, что в нее хоть две руки просунь. — И Бубеник лукаво прищурился. — Странная, доложу вам, специальность.

— А для чего она? — допытывался кто-нибудь из тех, кто любил прощупывать все до самых печенок.

Бубеник пожимал плечами, прикладывал руку к губам, показывая, что вынужден молчать, но все ж согласился хоть чуточку осветить это темное дело.

— Есть у господ, знаете ли, немало странных вещей, но не всегда полезно узнавать, для чего они. А вот к чему такая специальность, об этом могут догадываться даже такие бедняки, как мы с вами. Скажем, замок у шкатулки не открывается, а хочется из нее вынуть что-то, да так, чтоб не заметили…

Бубеник доверительно рассказывал об этом всем, кто подходил к нему, когда они останавливались, потом проводил Малинку обратно в барский дом, где его уже ждали к обеду. Хозяйке разрешалось вставать пока лишь на несколько часов в день, поэтому в полдень она снова легла и попросила подать себе обед в постель. Малинка, надо сказать, даже обрадовался, узнав, что Вильма не будет обедать вместе с ними. Он жаждал минуты встречи, мечтал о ней, но, когда она подошла, испугался. За столом они сидели с бароном вдвоем. Бубеник прислуживал и одновременно подбадривал хозяина:

— Все идет как надо, ваше высокоблагородие, с жемчугами дело пошло на лад. Но Коперецкий уставился на него с сомнением.

— Я, Бубеник, не верю в чудеса. Боюсь, что ты навлечешь на меня бурю, а потом все кончится ничем. У меня дурное предчувствие, очень дурное.

Он и вправду за обедом был молчалив, сидел погруженный в свои думы, произнес едва несколько слов, быстро выпил кофе и спросил Малинку, спит ли он обыкновенно после обеда, потому что сам он всегда засыпает чуток, ровно настолько, чтоб глаза обмануть.

— Я никогда не сплю после обеда. Это только важным господам под стать.

— Что же вы делаете?

— Если нет работы, читаю обычно. Есть у вас в доме библиотека?

— Нет.

— Но книги-то есть? Я выберу себе какую-нибудь для чтения.

— Нет тут ни одной, дружок, сказал же вам, что я ученик животных.

— Тогда я попросил бы тот словацкий песенник, который вы обещали мне дорогой. Лицо Коперецкого просияло.

— Ага! Ну конечно! Я и шкатулку тоже пообещал. Ступайте к себе в комнату, я все пришлю вам.

Малинка пошел к себе и после сытного обеда лениво прилег на зеленый репсовый диван, пуская кудрявые пряди дыма в воздух. Задумался о том, почувствовала ли госпожа Коперецкая, что он здесь. (Сам он непременно почувствовал бы на ее месте.) А как они встретятся? Что она скажет? Испугается или обрадуется? И Малинка решил: что бы ни случилось, он будет владеть и сердцем и нервами.