Сахалин - Дорошевич Влас Михайлович Страница 17

 В кухне дожидался ответа невысокий, плотный, коренастый рыжий человек.

 Он казался смущенным и был красен, - только серые холодные глаза смотрели спокойно, смело, отливали сталью.

 - Это вы принесли записку от Паклина?

 - Точно так, я! - с сильным заиканием отвечал он.

 - Почему же Паклин сам не зашел?

 - Не знал, захотите ли вы принять каторжного.

 - Скажите ему, чтоб зашел сам.

 Он помолчал.

 - Я и есть Паклин.

 - Зачем же вы мне тогда сразу не сказали, что вы Паклин? - спросил я его потом.

 - Боялся получить оскорбление... Не знал, захотите ли вы еще и говорить с убийцей.

 "Паклин" - это его не настоящая фамилия. Это его "nom de la guerre" фамилия, под которой он совершал преступления, судился в Ростове за убийство архимандрита.

 Зверское убийство, наделавшее в свое время много шума.

 Передо мной стояла, в некотором роде, "знаменитость".

 Тот, кто называет себя Паклиным, - родом казак и очень гордится этим.

 По натуре, это - один из тех, которых называют "врожденными убийцами".

 Он с детства любил опасность, борьбу.

 - Не было выше для меня удовольствия, как вскочить на молодого, необъезженного коня и лететь на нем; вот-вот сломаю голову и себе и ему. И себя и его измучаю, - а на душе так хорошо.

 Самоучкой выучившись читать, Паклин читал только те книги, где описывается опасность, борьба, смерть.

 - Больше же всего любил я читать про разбойников.

 Свою преступную карьеру Паклин начал двумя убийствами.

 Убил товарища "из-за любви". Они были влюблены в одну и ту же девушку.

 Свое участие в убийстве ему удалось скрыть, - но по станице пошел слух, и однажды, в ссоре, кто-то из парней сказал ему:

 - Да ты что? Я ведь тебе не такой-то! Меня, брат, не убьешь из-за угла, как подлец!

 - Я не стерпел обиды, - говорит Паклин, - ночью заседлал коня, взял оружие. Убил обидчика и уехал из станицы, чтоб срам не делать родным.

 Он пустился "бродяжить" и тут-то приобрел себе фамилию "Паклин".

 Его взяла к себе, вместо без вести пропавшего сына, одна старушка.

 Он увез ее в другой город и там поселился с нею.

 - Я ее уважал, все равно как родную мать. Заботился об ней, денег всегда давал, чтобы нужды ни в чем не терпела...

 - Где ж она теперь?

 - Не знаю. Пока в силах был, - заботился. А теперь - мое дело сторона. Пусть живет, как знает. Жива, - слава Богу, умерла, - пора уж. Деньжонки, которые были взяты из дома при бегстве, иссякли. Тут-то мне все больше и больше и начало представляться: займусь-ка грабежом. В книжках читал я, как хорошо да богато живут разбойники. Думаю, чего бы и мне? Досада меня брала: живут люди в свое удовольствие, а я как собака какая...

 В это время от Паклина веяло каким-то своеобразным Карлом Моором.

 - Я у бедных никогда ни копейки не брал. Сам, случалось, даже помогал бедным. Бедняков я не обижал. А у тех, кто сами других обижают, брал, - и помногу, случалось, брал.

 Паклин, впрочем, и не думает себя оправдывать. Он даже иначе и не называет себя в разговоре, как "негодяем". Но говорит обо всем этом так спокойно и просто, как будто речь идет о ком-нибудь другом.

 Как у большинства настоящих, врожденных преступников, - женщина в жизни Паклина не играла особой роли.

 Он любил "ими развлекаться", бросал на них деньги и менял беспрестанно.

 Он грабил, прокучивал деньги, ездил по разным городам и в это время намечал новую жертву. Под его руководством работала целая шайка.

 Временами на него нападала тоска.

 Хотелось бросить все, сорвать куш, - да и удрать куда-нибудь в Америку.

 Тогда он неделями запирался от своих и все читал, без конца читал лубочные "разбойничьи" книги.

 - И бросил бы все и ушел бы в новые земли искать счастья, да уж больно был зол я в то время.

 Паклин уж получил известность в Ростовском округе и на северном Кавказе.

 В Екатеринодаре его судили сразу по семи делам, но по всем оправдали.

 - Правду вам сказать: мои же подставные свидетели меня и оправдали. По всем делам доказали, будто я в это время в других местах был.

 За Паклиным гонялась полиция. Паклин был неуловим и неуязвим. Одного его имени боялись.

 - Где бы что ни случилось, все на меня валили: "этого негодяя рук дело". И чем больше про меня говорили, тем больше я злобился. "Говорите так про меня, - так пусть хоть правда будет". Ожесточился я. И чем хуже про меня молва шла, тем хуже я становился. Отнять - прямо удовольствие доставляло.

 Специальностью Паклина были ночные грабежи.

 - Особенно я любил иметь дело с образованными людьми: с купцами, со священниками. Тот сразу понимает, с кем имеет дело. Ни шума ни скандала. Сам укажет, где лежат деньги. Жизнь-то дороже! Возьмешь, бывало, да еще извинишься на прощанье, что побеспокоил! - с жесткой, холодной, иронической улыбкой говорил Паклин.

 - А случалось, что и не сразу отдавали деньги? Приходилось к жестокостям прибегать?

 - Со всячинкой бывало! - нехотя отвечает он.

 Нахичеванский архимандрит оказался, по словам Паклина, человеком "непонятливым".

 Он отзывается о своей жертве с насмешкой и презрением.

 - На кого, - говорит, - вы руку поднимаете! Кого убивать хотите? Тоже - обет нестяжания дал, а у самого денег куры не клюют.

 - Как зашли мы к нему с товарищем, - заранее уж высмотрели все ходы и выходы, - испугался старик, затрясся. Крикнуть хотел, - товарищ его за глотку, держит. Как отпустит, он кричать хочет. С час я его уговаривал: "Не кричите лучше, не доводите нас до преступления, покажите просто, где у вас деньги..." Нет, так и не мог уговорить. "Режь!" - сказал я товарищу. Тот его ножом по горлу. Сразу! Крови что вышло...

 Рассказывая это, Паклин смотрит куда-то в сторону. На его неприятном, покрытом веснушками лице пятнами выступает и пропадает румянец, губы искривились в неестественную, натянутую улыбку. Он весь поеживается, потирает руки, заикается сильнее обыкновенного.

 На него тяжело смотреть.

 Наступает длинная, тяжелая пауза.

 Их судили вчетвером; двоих невиновных Паклин выгородил из дела.

 - Об этом и своего защитника просил, - чтоб только их выгораживал. А обо мне не беспокоился. Не хотел я, чтобы невиновные из-за меня шли. Молодец он, постарался!

 Перед судом Паклин одиннадцать месяцев высидел в одиночном заключении, досиделся до галлюцинаций, но "духа не потерял".

 Когда любимый всей тюрьмой, добрый и гуманный врач ростовской тюрьмы господин К. не поладил с тюремной администрацией и должен был уйти, Паклин поднес ему икону, приобретенную арестантами по подписке.

 - В газетах тогда об этом было!

 - Еще один вопрос, Паклин, - спросил я его на прощанье. - Скажите, вы верите в Бога?

 - В Бога? Нет. Всякий за себя.

 На каторге Паклин вел себя, с первого взгляда, престранно. Нес самую тяжкую, "двойную", так сказать "каторгу". И по собственному желанию.

 - Полоумный он какой-то! - рассказывал мне один из корсаковских чиновников, хорошо знающий историю Паклина. - Парень он трудовой, примерный, ему никто слова грубого за все время не сказал. К тому же он столяр хороший, - в тюрьме сидя, научился, мог бы отлично здесь, в мастерской, работать, жить припеваючи. А он "не хочу", Христом Богом молил, чтобы его в сторожа в глушь, на Охотский берег послали. Туда, за наказанье, самых отъявленных посылают. Там по полгода живого человека не видишь, одичать можно. Тяжелей каторги нет! А он сам просился. Так там в одиночестве и жил.

 - Почему это? - спросил я у Паклина.

 - Обиды боялся. Здесь - ни за что ни про что накажут. Ну, а я бы тогда простого удара не стерпел, не то, что розги, - скажем. От греха, себя зная, и просился. Гордый я тогда был.