Франц Верфель - Черная месса Страница 18

Между обоими заговорщиками словно существовало твердое соглашение никогда не заводить речь о ночных тайнах. День и ночь оставались разделенными и ничего не знали друг о друге. С искренне-благосклонным вниманием слушала Эрна Хуго, когда тот начинал декламировать, щеголяя своим воображаемым Шиллером. Она слушала даже явно самозабвеннее, чем раньше. Казалось, вплоть до полуночных прогулок она всецело принадлежала Хуго, лишь потом оберлейтенант входил в свои права, которые мальчик с радостью признавал.

Дважды, однако, сохранению тайны угрожала серьезная опасность, подвергшая испытанию храбрость и присутствие духа Хуго. Однажды вечером он, воспользовавшись отсутствием Эрны, с головой погрузился в книгу. Бог знает, как поздно уже было, когда он услышал шаги. Он сразу узнал: мама! Молниеносно выдернул он из розетки вилку торшера и зарылся головой в подушку. Мама, должно быть, видевшая свет в комнате Хуго, низко склонилась над ним, долго прислушиваясь. Он дышал ровно, глубоко и боялся, что мать дотронется до него и заметит, что пот сочится у него изо всех пор. Прошла целая вечность, пока мать выпрямилась и позвала: «Фрейлейн Эрна!» Не услышав ответа, она повторила свой зов тихо, только чтобы убедиться, что Эрна крепко спит. Затем она поправила сыну одеяло, но уже несколько небрежно, будто поиграла немного в материнскую заботливость, — и ушла.

Менее безобидно, однако, протекало другое событие.

Однажды Хуго неожиданно для себя крепко заснул. Вдруг он подскочил. Все его тело пронзила уверенность, что Эрна пребывает в тяжкой подавленности. Это было словно сильное втирание эфиром или одеколоном. Он выпрыгнул из постели, растерянный, не зная, что делать. В комнате он, без сомнения, оставаться не мог. Поэтому открыл дверь и очутился один, в ночной рубашке, босой, среди темных окон родного дома.

Этот дом был одним из тех небольших изящных аристократических дворцов, что служат славе города. Отец Хуго купил его несколько лет назад и обновил, то есть умножил окостеневшую роскошь феодальных времен несколькими укромными местечками, выложенными сверкающим кафелем.

Хуго не раздумывал. Его тянуло к входной двери, дальше по фойе. Чтобы достичь парадной лестницы, он должен был пройти так называемую «галерею». В галерее стояли и висели папины, единственные в своем роде, сокровища. Все глубоко почитали эти шедевры искусства не потому, что понимали их красоту, а потому, что слышали постоянно, как прославлены они своею ценностью и редкостью. Хуго с раннего детства знал каждое из этих несравненных произведений, но именно поэтому ни одно из них не знал по-настоящему. Ибо ничто не отчуждает больше, чем каждодневный взгляд. Он едва ли мог бы перечислить их или описать, — эти шедевры искусства отцовской галереи. Они, несмотря на постоянное присутствие, не проникли в его сознание. Запрет приближаться к ним, вбитый в голову страх что-то повредить, сознание их необыкновенной ценности сделали их столь же знаменитыми, сколь и незаметными. Почти казалось, что за огромные суммы совершенных торговых сделок вместе со всеми этими святыми и мадоннами проданы были также их души. Они выглядели несчастными, когда солнечный свет врывался в окна, и радовались теням и сумеркам, в которых могли скрыть свое бесчестие. Для Хуго они всегда надевали шапку-невидимку. Все же в те немногие минуты, когда он спешил по галерее в необъяснимом страхе за Эрну, получили они бледную и, можно сказать, отраженную жизнь. В помещении всегда горел свет. Та древняя разбитая деревянная кукла с изможденным лицом трупа, — какой же это Христос? А дальше слева — азиатский божок рассматривает свой противный складчатый живот. Безмерно дорогие и необыкновенно безбожные боги не внушали полуголому ребенку никакого страха, они наполняли его тихой ненавистью и глухо растущей яростью.

Хуго брел вниз по мягкому ковру лестницы. Он остановился в высокой, с выгнутым сводом, прихожей рядом с паланкином в стиле рококо.

Тут в замке щелкнул ключ. Ребенок едва успел спрятаться в паланкине. Домой вернулся папа и включил старинный фонарь в прихожей. Как только что дорогих богов и святых, теперь и папину фигуру Хуго увидел будто в первый раз. Ведь эта фигура всегда была рядом, а он не мог бы сказать раньше, были у папы светлые или темные глаза. Теперь он видел, что, по крайней мере в этом потусторонне-бледном освещении, глаза у папы водянисто-голубые. И Хуго изумился этому. Его вообще удивляло, что этот чужой господин в вечернем костюме был тем самым существом, которое он привык называть папой, которому часто посылал перед сном поцелуй и желал доброй ночи, которого ежедневно видел за столом. Отец с минуту стоял в прихожей и в глубокой задумчивости что-то бормотал. Никем — как ему думалось — не замеченный, он, казалось, надеялся, что вот-вот его настоящая сущность, искаженная лживой мускульной конвульсией общительности, вновь обретет свое выражение. Однако ничего не возникало в чертах его лица, кроме желтовато-апатичной скуки, которая разродилась наконец долгим недовольным зевком. Хуго заметил с изумлением, что папа не зевал в открытую, а прикрывал рот ладонью. Сам Хуго, когда был один, вел себя в чем-то иначе, нежели при людях. В папиной жизни подобных слабостей не было.

Хуго, вжавшись в глубину паланкина, едва дышал. Папа медленно сделал несколько шагов, снова остановился в мучительных раздумьях, вынул из портсигара и зажег сигарету. Он легко покачивался на носках туфель, и жест этот Хуго, несмотря на сильное сердцебиение, тоже счел образцовым. Почему папа не уходит из прихожей? Возможно, ждет, чтобы между отрезком ночи, проведенным вне дома, и остатком ее возник достаточно долгий промежуток, накопилась нейтральная временная масса, чтобы легче было пойти спать, лечь рядом с мамой? Не приходилось ли папе тоже вести секретные переговоры?

Хуго заполз под сиденье паланкина и ничего больше не видел. Через непереносимо долгую минуту папа — незнакомый господин — внезапно громко вздохнул, как бы напоследок, и, отмахнувшись от мрачных мыслей, легкой походкой зашагал вверх по лестнице. Фонарь в прихожей потух. Хуго слышал папины шаги вдоль галереи — они показались ему теперь ближе и реальнее, чем сам отец.

Снова щелкнул в замке ключ. Открывшаяся створка двери нарисовала на голубоватом фоне замирающей ночи фигуру Эрны. Хуго тут же очутился подле нее. Эрна вскрикнула в безотчетном страхе. Потом замерзшее тело мальчика в тонкой рубашке и горячее тело женщины во влажном от дождя, растрепанном платье впились друг в друга и застыли. Мокрая ткань жгла члены Хуго, точно крапива. Оба стояли неподвижно, прижавшись друг к другу, пока шаги отца не удалились из галереи и не затихли в его комнате.

В спальне Хуго Эрну будто охватило безумие взбаламученных чувств. Она прижимала мальчика к груди, она целовала его руки, она громко вскрикивала, ничего не боясь. Хуго от страха, что они разбудят весь дом, бросился в постель. Она села с краю. Волосы ее растрепались. Хуго умолял: «Тише, ради бога!» Она лепетала: «Все равно!» Ее голова качалась из стороны в сторону. Вдруг она скинула туфли. При этом неудержимо смеялась, изо рта и от волос пахло вином. Наконец она бросилась к изножью кровати, зарылась головой в одеяло и все повторяла с бесчувственной монотонностью:

— Это конец, Хуго! Это конец!

Хуго очень удивился, когда на следующий день Эрна не пошла по дороге к Хазенбургу, а заявила, что прежняя прогулка ей надоела и что Бельведер-парк намного красивее. Что-то в душе мальчика не позволило ему удивиться вслух. Молча взбирались они по крутой гравиевой дорожке на холм Бельведера. Лишь через несколько дней Хуго спросил про оберлейтенанта. Его, мол, перевели. Эрна вынула из своего столика открытку, которую написал ей Целник. Хуго уклонился от того, чтобы взглянуть на карточку. Вчера, во время поездки с мамой по городу за покупками, он узнал оберлейтенанта, когда тот медленно брел по тротуару Фердинандштрассе. Эта встреча подействовала, как странный легкий удар в сердце. У Хуго немного закружилась голова. Он понимал, что потерял друга, что человек, которым он восхищался, теперь настроен против него. И все-таки ночами он чувствовал себя свободнее и спокойнее, — ведь ему не нужно было теперь тревожиться за Эрну, к дыханию которой он сквозь открытую дверь долго прислушивался.

Наступили тихие дни. Новое знакомство, которое фрейлейн Тапперт и он свели в Бельведере, было гораздо менее волнующим, и близко не подходило к блеску миновавшего военного эпизода. Конципист канцелярии наместника Титтель не умел обращаться с мальчиком так хорошо, как обер-лейтенант Целник. Молодой офицер относился к Хуго вполне серьезно, часто и по-деловому с ним разговаривал, что-то рассказывал и объяснял, не становясь при этом слишком назидательным. У него не было привычки ради восприятия ребенка заменять или смягчать речевые обороты своего окружения. А главное, Хуго был им завербован. Титтель, напротив, ни разу почти и словом с ним не перемолвился; Хуго был для него ничто, еще хуже — тягостный привесок Эрны. Это взрослое высокомерие так подействовало на Хуго, что он начал скучать в Бельведере, затосковал по широкому виду на город, который открывался из Хазенбурга, на башни и купола. Далее: конципист, в противоположность красавцу Целнику, был низкорослым мужчиной с перекошенным лицом щелкунчика, которое делилось на две симметричные поблескивающие половины очками без оправы; вопреки или как раз благодаря своему блеску они казались безглазыми. Математическая выверенность этого лица не нравилась Хуго. Так же не нравились ему, хотя он не отдавал в том себе отчета, некоторые детали одежды Титтеля. Хуго, сына своих родителей, коробило все убого-практичное, всякая педантичная бережливость. Титтель заключал морщинистую шею в воротничок из целлулоида, а вокруг худых волосатых запястий виднелась манжетная пленка. Даже в сухую погоду он носил галоши, и при всяком удобном случае выказывал озабоченность состоянием собственного здоровья. Что касается образа жизни, то он обладал большим запасом золотых правил, который не скрывал и от Эрны: «Сон до полуночи — лучше всего», «Кто рано встает — до глубокой старости доживет», «Перед едой отдыхай, после — не засыпай», «Люби солнце, но опасайся его», «Не смешивай еду с питьем!» Разговаривая с Эрной, он пичкал себя всевозможными лекарствами; когда она признавалась в каких-то своих «состояниях», его раздвоенное очками лицо, казалось, становилось страстным, почти нежным. «Общая анемия», — устанавливал он диагноз, и голос его так же ласкал это слово, как рука, щупавшая пульс, гладила запястье Эрны. Справа и слева в его жилетные кармашки засунуты были коробочки, которые он частенько оттуда извлекал. В одной была пищевая сода в таблетках, в другой — черные лакричные конфетки. Таблетки принимал он сам, лакрицу предлагал и Эрне, Хуго же оставался и вовсе обделенным. Часто вынимал Титтель из кармана часы, — довольно массивную золотую вещь, — которые всякий раз приходилось вытаскивать из футлярчика оленьей кожи. Без видимой причины вглядываясь в циферблат, Титтель забывался в молчаливом созерцании неумолимого времени, не менее педантичного, чем он сам. Приближалось воскресенье, а с ним — возможная экскурсия, которую конципист намеревался предпринять вместе с Эрной; поэтому значительную роль играл затрепанный железнодорожный справочник. То было любимое произведение Титтеля, эпос его неизбывной тоски и неисполнимых желаний, авантюрный роман его упущенной в молодости романтики — ведь все дороги Европы были внесены туда. Обладание этим всеохватывающим печатным изданием до некоторой степени ставило владельца в ряд сиятельных космополитов международного пассажирского сообщения. Тот, кто с ухватками посвященного доставал его из кармана, — тот превращался украдкой в лорда, переодетого в костюм из грубого домотканого полотна. Взгляд его должен был пробежать сначала по маршрутам аристократических экспрессов до Праги, Остенде, Лондона, Рима и Лиссабона, прежде чем остановиться в заключение на воскресных пригородных, со скидкой, поездах на Кухельбад и Бенешау[32]. С отвращением смотрел Хуго на мизинец Титтеля, смуглый мумиеподобный мизинец, точно выбравшийся из гроба. Этот палец заканчивался чрезвычайно длинным, желтым, согнутым на острие ногтем, который медленно подчеркивал в расписании нужные направления. Возможно, этот мизинец и виноват в том, что Хуго так никогда и не научился разбираться в железнодорожном справочнике.