Давид Бергельсон - Когда всё кончилось Страница 18

А она неторопливо и устало все шла вниз по городской улице. Возле дома Бурнесов, с голубыми ставнями наружу, она замедлила шаг.

Перед парадным крыльцом с входной дверью стояла бричка ее бывшего жениха, а из задних дверей, ведущих в кухню, долетал запах свежих печений и мерный стук нескольких неугомонных медных пестиков, напоминавших о близкой, долгожданной свадьбе:

Такой скромный и благовоспитанный жених… И невеста ему под стать… под стать… под стать…

Но странно: в Миреле не вызвало это ни грусти, ни страха перед будущим.

Какое-то смутное, холодное решение созревало в ней, когда она приближалась к родительскому дому. И с этим хладнокровно принятым решением она переступила порог дома. Повсюду царила пустота и полумрак, и некому было ее встретить. Стройная и печальная, остановилась она у дверей, и чудилось ей, что она не живет на земле, как все люди, а блуждает одиноко в стороне от жизни, в мире неясных видений, и с малых лет томится в путах какого-то долгого, смутного сна, которому нет ни конца, ни начала.

Вот как будто она к чему-то пришла и что-то собирается сделать; а быть может, она ни к чему не пришла и ничего не собирается сделать. Ей суждено одно: одиноко блуждать по свету, словно в вечном сне небытия, нигде не находить пристанища.

Снова она в том доме, где все так знакомо, и медленно бродит из комнаты в комнату. Здесь, как прежде, царят тусклые сумерки, густеющие и заволакивающие все туманом. Но прежде были здесь люди, а нынче нет ни души. Из одной комнаты в другую раскрыты двери; черной пустотой зияют там и сям углы, где раньше стояла старинная мягкая мебель. Миреле не находит здесь никого. Никто ее не останавливает, не радуется ее приходу. Кажется, что слишком поздно пришла она; кажется, уже все кончилось. Где же люди? Куда они девались?

Вдруг в полутемном кабинете заметила она реб Гедалью; он был один. Сердце ее сжалось; ее потянуло к отцу, и куда-то улетучилось прежнее смутное решение. Сгорбленный, как-то странно съежившийся, сидел он спиною к ней, слегка откинув голову и открыв рот, точно рыба на песке, и вдыхал пар из привезенной из-за границы никелированной машинки. В полумраке поздних сумерек машинка горела перед ним бледным, зеленовато-голубым огоньком, и лицо его, слабо освещенное этим огоньком, было мокро и покрыто бесчисленными капельками пота.

Он перестал разводить пары и потушил машинку. Медленно вытирал он лицо мокрым платком, не чувствуя возле себя присутствия дочери. А она была глубоко потрясена; слезы ее душили, и медленными шагами подошла она ближе, вся охваченная жалостью к отцу, превратившемуся в беспомощного ребенка.

Что сталось с ним?

Потом они оба стояли у окна. Она отирала ему слезы и целовала его в лоб, а он беспомощно отворачивался к окну, сотрясаясь всем своим сгорбленным телом, и всхлипывал тихонько про себя, глотая слюну:

— По-по-по-чему случилось… это… со мной? По-по-по-чему — на старости лет… по-по-по…

Он немного успокоился, когда служанка вернулась домой и зажгла лампы в кабинете и в столовой. Тогда Миреле вышла в столовую и, встретив там кассира, подошла к нему и сказала, глядя прямо в глаза:

— Как вы думаете, если телеграфировать сейчас Зайденовским, могла бы помолвка состояться в ближайшую субботу? Да? В таком случае я прошу вас отправить сейчас же телеграмму. Впрочем, постойте… я хотела вам еще что-то сказать и забыла… Нет-нет… Уже вспомнила… Можете отправляться на телеграф… Я уже вспомнила: ключ… ключ от запертой избы акушерки остался у меня, и мне придется самой его отнести…

Вернувшись через полтора часа домой, она застала все комнаты ярко освещенными. Реб Гедалья не вернулся еще из садагурской синагоги, где сегодня читалась мегила[12], а в столовой у накрытого белой скатертью стола стояла возле зажженных свечей только что приехавшая Гитл с разгоревшимся, багровым лицом. Поглощенная мыслями о результатах поездки к богатому дядюшке, она слушала вполуха слова мегилы, которую читал набожный еврей, подпоясанный широким кушаком:

— «И было в те дни… и Мордехай сидел у врат царских…»

Знаком остановила она Миреле, хотела о чем-то спросить, но не решилась, и только указала ей на исписанный клочок бумажки, лежавший на столе:

— Ну вот… адрес… надо посмотреть, правильно ли написан адрес Зайденовских…

И почему-то Миреле, прочитав адрес, ничего не ответила матери, ушла к себе в комнату и там в темноте легла на кровать.

Случилось нечто невероятное.

В городе потом уверяли, что в тот самый вечер, воротясь домой, акушерка застала возле своей темной хатенки коляску Вовы Бурнеса. А он сам, Вова Бурнес, целых десять минут стоял перед ней без шапки при лунном свете и едва мог говорить от волнения.

— Я думал, что застану здесь Миреле, — сказал он, — я хотел… хотел ей что-то передать… Да только… Вы, пожалуйста, не сердитесь на меня…

Спустя несколько дней незнакомый человек лет около тридцати пяти подъехал к дому реб Гедальи и обратился к раввину Авремлу, вышедшему к нему навстречу, с вопросом:

— Здесь живет дочь реб Гедальи, Миреле Гурвиц?

Раввин с удивлением поглядывал на гостя, на его большие фельдфебельские усы и, войдя вместе с ним в переднюю, наблюдал за незнакомцем, пока он снимал тулуп и отогревал отмороженный нос и усы. Раввин думал, что это новый посланец от Зайденовского и что приезд его связан с готовящейся помолвкой и свадьбой. А тот, тридцатипятилетний холостяк, доводившийся дядей Натану Геллеру и служивший на сахарном заводе, долго еще сидел с Миреле в тихой гостиной и изводил ее «столичным» разговором до самого вечера. По-русски говорил он плохо, как говорят дантисты, выговаривал «с» вместо «ш» и рассказывал, что его племянник Натан Геллер по-прежнему то и дело справляется о Миреле:

— В каждом письмеце просит узнать, что вы поделываете.

Этот великовозрастный малый особенным умом не отличался: да и какому разумному человеку пришло бы в голову так нелепо, по-провинциальному явиться вдруг с визитом? Миреле нестерпимо скучала, сидя с ним в гостиной; ее раздражала и болтовня его о Натане Геллере, и подозрительные взгляды Гитл, то и дело подходившей к дверям. Она куталась в шаль и мечтала об одном — чтобы он поскорее ушел; а когда он наконец удалился, таким противным показался ей и родительский дом, и помолвка, к которой все готовятся, и вся ее будущая жизнь, и вопросы Гитл:

— Чего хотел этот молодой человек?

Сердито и раздраженно буркнула она матери:

— Пошли за ним гонца вдогонку и справься, чего он хотел.

А сама ушла к себе, разделась и, несмотря на раннюю пору, легла спать. Ведь до помолвки осталось еще несколько дней: за это время могло что-нибудь случиться, а кроме того она вовсе не обязана была думать о нем, богатом сынке Шмулике Зайденовском, и о том новом и неприятном, что должно было с ней произойти.

Перед сном она вдруг неожиданно вспомнила Натана Геллера, и потом целую ночь снилось ей его продолговатое лицо румынского типа. Вот отправился он в десять часов вечера к приятелю, живущему в противоположном конце огромного губернского города, мечтая по дороге о теплой и светлой комнате, где можно будет засидеться до поздней ночи за стаканом чая и рассказывать задумчиво, с глубокой тоской:

— Есть где-то далеко городок, и в том городке живет девушка, которую зовут Миреле Гурвиц. Когда-то любила меня эта девушка… крепко любила…

Целый день потом вспоминалось Миреле лицо его, как бы слегка подернутое туманом и мучительно-милое, и овладевало мыслью и сердцем. Но дома уже все дышало предстоящей помолвкой. Миреле слышала из своего уголка, как в соседних комнатах передвигают столы, как кто-то жалуется и соображает:

— Что вы думаете? Если от Зайденовских приедет не трое человек, а больше, будет тесновато…

Она пыталась изгнать из мыслей образ Натана Геллера и заставляла себя думать о том, что у Шмулика Зайденовского такой европейский вид: «Я уже думала об этом когда-то… во время наших совместных прогулок по уездному городу…»

Глава девятая

Они приехали в пятницу днем — еще нестарые отец с матерью, живущие на тихой окраине большого губернского города, со старшим сыном-женихом и семилетней дочуркой — последышем; привезли они с собой целый запас светски-сдержанных самодовольных улыбок. Улыбка оказалась заразительной: она появилась даже на лицах совершенно посторонних людей, неожиданно ставших добрыми-предобрыми. Все, точно сговорившись, приходили к выводу: «Отцы друг другу очень полюбились… Недаром оба еще в прежние годы в Садагуре „чумаковали[13]“: вот и теперь пришлись друг другу по душе… Не то что жених и невеста…»

Семилетняя сестренка слишком часто, как взрослая, меняла платьица; она неизменно карабкалась на стул матери всякий раз, когда родители рассказывали о том, как она разговорилась в вагоне второго класса со старым генералом.