Бьёрнстьерне Бьёрнсон - Сюннёве Сульбаккен Страница 18

— В Гранлиене хороший будет урожай, — добавил Гутторм тихо.

Сюннёве ничего не ответила только смотрела в окно. Он повернулся к дочери и погладил ее по голове; потом снова, заходил па комнате.

Карен прочитала молитву, и они сели ужинать, но за столом царило тягостное молчание.

После ужина Карен снова прочитала молитву, и, когда все встали, она предложила почитать библию и пропеть псалмы. Так они и сделали.

— Слово божье дает мир и покой, а это величайшее благо для дома, — сказала Карен и посмотрела на Сюннёве, которая опустила при этом глаза. — Я хочу рассказать вам, одну историю, продолжала она. — Каждое слово в этой истории — истинная правда, и кое-кому стоить поразмыслить над тем, что я сейчас расскажу. И она начала рассказывать:

— Когда я была еще ребенком, на хуторе Хауг жила одна девочка, внучка старого ученого ленсмана. Он взял ее к себе совсем маленькой, чтобы она была для него утешением в старости. Ленсман учил ее закону божьему и правилам жизни. Она была очень способная и прилежная девочка и в скором времени далеко опередила нас в науках. К пятнадцати годам она уже свободно писала и читала, хорошо знала свои школьные учебники и двадцать пять глав из библии. Я помню все, словно это было вчера. Она больше любила читать, чем танцевать, и поэтому редко бывала на вечеринках, предпочитая проводить время в комнате дедушки среди его книг. Когда бы я ее ни встретила, мне казалось, что мысли ее витают где-то очень далеко, и мы часто говорили друг другу: «Вот если бы мы были такие же умные, как Карен Хауген». Карен была единственной наследницей старика, и много хороших парней были не прочь разделить с ней его наследство. Однако все они получали отказ. В это время в деревню вернулся пасторский сын, который уезжал учиться на пастора. Он недоучился, потому что в душе его прочно укоренились зло и порок; к тому же он еще и пил. «Берегись этого человека, — бывало, говорил старый ленсман. — Мне часто приходилось иметь дело с благородными господами, и я по собственному опыту знаю, что они куда меньше достойны доверия, чем простые крестьяне». Карен всегда прислушивалась к тому, что говорил ей дедушка, и старалась подальше обходить пасторского сына, когда встречала его на улице, ибо он постоянно искал встречи с ней. Скоро она не могла выйти из дому, чтобы не наткнуться на него. «Оставь, — все равно у тебя ничего не выйдет!» — говорила ему Карен, но он неотступно следовал за ней, так что в конце концов ей приходилось останавливаться и слушать его речи. Он был довольно красивый малый, но когда он сказал, что не может жить без нее, Карен испугалась. Он часами ходил вокруг ее дома, но она больше не показывалась, простаивал ночи напролет под ее окном, но она не подходила к окну. Тогда он сказал, что покончит с собой, но и это не подействовало на Карен. Пасторский сын снова запил. «Не верь ему, — говорил старый ленсман внучке, — все это дьявольские ухищрения». Но однажды пасторский сын очутился в комнате у Карен. Никто не знал, как он туда проник. «Теперь я убыо тебя», — сказал он. «Что ж, убей, если от этого тебе будет легче», — ответила она. Но он разрыдался и сказал, что только она одна может снова сделать из него порядочного человека. «Попробуй сначала не пить хотя бы полгода, а там я посмотрю», — сказала она. И он не пил целых полгода. «Теперь ты мне веришь?» — спросил он. «Я поверю тебе только в том случае, если ты хотя бы на полгода забудешь о кутежах, вечеринках и всяких увеселениях». И он забыл обо всем этом. «Теперь ты веришь?» — спросил он. «Я поверю тебе, но только тогда, когда ты получишь диплом пастора». Он уехал и через год вернулся пастором. «Теперь ты мне веришь?» — спросил он; на нем был пасторский сюртук и пасторский воротник. «А теперь бы мне хотелось услышать, как ты проповедуешь слово божье», — сказала Карен. И он произнес прекрасную проповедь, подобающую хорошему пастору. Он говорил о своей греховности и о том, как легко преодолеть ее, — важно только начать; говорил о счастье впервые приобщиться к господней благодати. И он снова пришел к Карен. Она сказала ему: «Да, я знаю, что теперь ты живешь в мире с господом, но хочу тебе сказать, что вот уже три года, как я помолвлена с Андерсом Хаугом, моим двоюродным братом, и в следующее воскресенье ты будешь оглашать нас в церкви».

Мать кончила рассказывать. Вначале Сюннёве почти не слушала ее, но мало-помалу она стала прислушиваться и жадно ловила каждое слово.

— И это все? — спросила она взволнованно.

— Все, — ответила Карен.

Гутторм пристально посмотрел на жену; она смущенно отвела свой взгляд, подумала немного и сказала, чертя пальцем по столу:

— Может быть, и не все… но это не имеет значения.

— Значит, еще что-то было? — спросила Сюннёве и посмотрела на отца, которому, как ей показалось, эта история была знакома.

— Да, было… Впрочем, как сказала мама, — это не имеет значения.

— А что было с ним потом? — спросила Сюннёве.

— Да вот в этом-то все и дело, — сказал отец, поглядывая на Карен.

Карен сидела, прислонившись к стене, и молча смотрела на них.

— С ним случилась какая-нибудь беда? — тихо спросила Сюннёве.

— Раз я сказала кончено, значит кончено, — отрезала Карен и встала.

За ней поднялся Гутторм, потом Сюннёве.

Глава восьмая

Прошло еще несколько недель, и вот рано утром все семейство Сульбаккенов направилось в церковь. Сегодня там будет конфирмация. В этом году конфирмация происходила раньше, чем в предыдущие годы. По всей деревне дома были заперты, потому что жители ушли на богослужение. Шли пешком, ибо погода стояла ясная, и, хотя утром было прохладно и немного ветрено, день обещал быть чудесным. Дорога огибала деревню, проходила мимо Гранлиена, потом поворачивала направо и отсюда шла прямо до самой церкви. Хлеб был почти весь сжат и уложен в копны, коров перегнали с горных выгонов вниз в долину, где они и паслись на привязи. Луга местами снова зеленели, а местами, где земля была похуже, казалось, были подернуты сероватой коркой. Вокруг стояли леса, расцвеченные всеми оттенками красок, от нежной зелени до густого багрянца. Березы были уже тронуты холодом, осины оделись золотом, а рябина покрылась кроваво-красными ягодами, хотя листья на ней сморщились и засохли. Несколько дней подряд шли дожди, и придорожный-кустарник, всегда покрытый пылью и песком, теперь дышал чистотой и свежестью. Но склоны гор еще тяжелее нависали над лугами, после того как осень безжалостно лишила их зелени и придала их облику холодную суровость, а горные ручьи, почти высохшие летом, теперь вздулись, забурлили и с грохотом низвергались в долину. Гранлиенский ручей мчал свои воды тяжелыми скачками, и в том месте, где горы внезапно обрывались и отступали назад, он обрушивался вниз к Гранлиену. Здесь он ударялся об огромный валун и с ревом несся дальше, так что скалы содрогались от грохота. За свою трусливую измену они получали хорошую головомойку, потому что горный ручей гневно обливал их могучей струей холодной воды. Слишком любопытный кустарник, неосторожно приблизившийся к краю обрыва, едва не свалился в поток и теперь зябко икал, попав под холодный душ, ибо сегодня ручей не скупился на брызги.

Как раз в это время мимо ручья проходили, глядя на бурлящий поток, Торбьорн, его родители, брат и сестра. Торбьорн уже совсем оправился от болезни и много помогал отцу по хозяйству. Их постоянно видели вместе, вместе они шли и сейчас.

— Уверен, что Сульбаккены идут за нами, — сказал отец.

Торбьорн продолжал идти не оглядываясь, но мать вдруг заметила:

— Ведь и она тоже… но я ее что-то не вижу… ах да, она немного отстала.

То ли обитатели Гранлиена шли слишком быстро, то ли семейство Сульбаккенов не торопилось, но только расстояние между ними стало быстро увеличиваться, и скоро они почти потеряли друг друга из виду.

Судя по всему, в церкви должно было собраться очень много народу. Вся дорога до самой церкви казалась живой черной лентой; кто шел пешком, кто ехал в повозке или верхом. К осени лошади, как это обычно бывает, одичали, отвыкли от сутолоки и теперь беспокойно ржали. Это создавало известную опасность для пешеходов, но зато движение по дороге казалось более оживленным.

Чем ближе была церковь, тем шумнее становилось вокруг. Лошади, только что подошедшие, громким ржанием приветствовали тех, что уже стояли у коновязей. Те били копытами, тщетно пытаясь освободиться от привязи, и в свою очередь встречали ржанием вновь прибывших. Здесь же собрались и собаки со всей деревни. Целую неделю они вынуждены были довольствоваться тем, что, сидя на цепи, злобно переругивались и облаивали друг друга, вызывая на смертный бой. Зато теперь они свирепо грызлись, один на один или целыми стаями, и с громким лаем носились по всему полю.

Вдоль церковной стены с одной стороны и вдоль домов с другой стояли прихожане. Они шепотом переговаривались друг с другом, но с теми, кто стоял напротив, лишь обменивались взглядами. Дорога в этом месте была узкая, и дома почти прижимались к церковной стене, возле которой стояли женщины, мужчины же стояли, у домов. Перейти к своим знакомым напротив можно было лишь значительно позднее, и поэтому прихожане старались до поры до времени не узнавать друг друга. Лишь в том случае, когда люди сталкивались лицом к лицу и было невозможно избежать приветствий, разрешалось коротко поздороваться, да и то полуотвернувшись, после чего обычай рекомендовал немедленно разойтись.