Габриэль Маркес - Похороны Великой Мамы (сборник) Страница 18

Никому из ее верноподданных не приходило на ум, что она смертная, как и все люди. Никому, кроме, разумеется, близких родственников да и ее самой, особенно в те часы, когда ей докучал провидческими наставлениями старец Антонио Исабель. Но при всем при том Великой Маме верилось, что она проживет более ста лет, как ее бабка с материнской стороны, которая в 1875 году, окопавшись на собственной кухне, дала решительный отпор солдатам Аурелиано Буэндиа. Лишь в апреле нынешнего года Великая Мама усомнилась в том, что Бог будет к ней столь милостив и что она сумеет самолично в открытом бою истребить всю банду федералистских масонов.

Когда Великая Мама окончательно слегла в постель, домашний лекарь неделю подряд лепил ей горчичники и велел не снимать шерстяных носок. Лекарь этот, перешедший к ней по наследству, был увенчан университетским дипломом в Монпелье, но согласно своим философским воззрениям отвергал научный прогресс. Великая Мама наделила его неограниченными полномочиями, изгнав из Макондо всех, кто занимался врачеванием. Было время, когда не знавший соперников эскулап объезжал верхом на коне весь край, дабы заглянуть к самым тяжелым больным на самом исходе их жизни. Природа по щедроте своей сделала дипломированного доктора отцом великого множества незаконнорожденных детей, но однажды в лодке его вдруг сковал жестокий артрит, и с тех пор лечение жителей Макондо шло заглазно, посредством всяческих советов, догадок и коротеньких записок.

Только по зову Великой Мамы доктор кое-как проковылял, опираясь на две палки, через площадь и явился в пижаме прямо в ее спальню.

Лишь на восьмой день, уразумев, что его благодетельница кончается, он приказал принести сундучок, где хранились у него пузырьки и баночки с этикетками на латыни, и оставшиеся три недели донимал умирающую бесполезными микстурами, свечами и припарками, согласно допотопным способам. Ставил пиявки на поясницу, а к самым болезненным местам прикладывал испеченных лягушек. И вот настал тот рассветный час, когда знатного доктора все-таки взяло сомнение – то ли звать цирюльника, чтобы он пустил кровь Великой Маме, то ли отца Антонио Исабель, чтобы изгнать из нее нечистую силу. Тогда-то племянник Никанор и снарядил за священником десять дюжих молодцов из прислуги, которые доставили престарелого служителя церкви в спальню Великой Мамы – притащили его на скрипучей плетеной качалке под балдахином из выцветшего шелка.

Звон колокольчика, который опережал отца Антонио, спешившего с последними дарами к умирающей, задел тишину сентябрьского рассвета и стал первым вещим знаком для жителей Макондо. С восходом солнца площадь перед домом Великой Мамы уже походила на веселую деревенскую ярмарку.

Многим вспомнились давние времена, вспомнилось, какое веселое гулянье и ярмарку устроила Великая Мама на свое семидесятилетие, какой пир закатила. Простому люду выкатывали на площадь громадные оплетенные бутыли с вином, тут же на месте резали скот, а на высоком помосте трое суток подряд наяривал без продыху настоящий оркестр. В жидкой тени миндаля, где на первую неделю нынешнего века стоял лагерь полковника Аурелиано Буэндиа, шла бойкая торговля хмельным массато, кровяной колбасой, жареной требухой-фритангой, всяческой выпечкой и кокосовыми орехами. Люди толпились у столов с лотереями, возле загонов, где шли петушиные бои, и во всей этой толчее, в водовороте взбудораженной толпы лихо сбывали скапулярии и медальки с изображением Великой Мамы.

По обыкновению, все празднества в Макондо начинались за двое суток до срока, и после семейного бала в господском особняке устраивался пышный фейерверк. Избранные гости и члены семьи, которым старательно прислуживали их незаконнорожденные отпрыски, весело отплясывали под звуки модной музыки, которую с хрипом исторгала старая пианола.

Великая Мама, обложенная подушками в наволочках тончайшего полотна, восседала в кресле, и все было послушно малейшему движению ее правой руки со сверкающими кольцами на всех пяти пальцах. В тот день – порой в сговоре с влюбленными, а чаще по собственному наитию – Великая Мама объявляла о предстоящих свадьбах на весь год. Под самый конец шумного праздника она выходила на балкон, украшенный гирляндами и цветными фонариками, и бросала в толпу горсть монет.

Эти славные традиции давно отошли в область преданий, отчасти по причине неизбывного траура, а больше из-за политических волнений, сотрясавших Макондо. Новые поколения лишь понаслышке знали о ее былом великолепии, им не выпало на долю лицезреть Великую Маму на праздничной мессе, где ее всенепременно обмахивал опахалом кто-либо из представителей гражданских властей, и только ей одной, когда возносили Святые Дары, разрешалось не преклонять колен, дабы не мялся подол ее платья в голландских кружевах и накрахмаленные нижние юбки. В памяти стариков призрачным видением юности запечатлелась ковровая дорожка в двести метров, что протянулась от старинного особняка до Главного алтаря, та дорожка аж в двести метров, по которой ступала после похорон своего высокочтимого отца двадцатидвухлетняя Мария дель Росарио Кастаньеда-и-Монтеро в силе нового и сиятельного титула Великой Мамы. Это красочное событие, достойное Средневековья, принадлежало теперь не только истории ее рода, но и истории всей нации.

Посредником Великой Мамы во всех ее высочайших делах был старший племянник Никанор. А она сама, отдаленная от простых смертных, едва различимая в зарослях цветущей герани, обрамлявшей вязкую духоту балкона, зыбилась в ореоле собственной славы.

Все знали наперед, что Великая Мама посулила устроить народное гулянье на три дня и три ночи, как только будет оглашено ее завещание. Все знали, что она зачитает его лишь перед самой смертью, но никто не мог, не желал поверить, что Великая Мама – смертная.

И вот час Великой Мамы настал. Под пологом из припорошенного пылью маркизета, среди сбившихся полотняных простынь едва угадывалась жизнь в слабом вздымании девственных и матриархальных грудей Великой Мамы, облепленной по шею листьями целительного столетника. До пятидесяти лет Великую Маму осаждали пылкие и настойчивые поклонники, но она отвергла всех до единого, и, хоть природа наградила ее могучей грудью, способной выкормить всех предначертанных ей на роду потомков, Великая Мама умирала девицей, отходила в иной мир непорочной и бездетной.

Когда отец Антонио Исабель приготовил все для последнего помазания, он понял, что ему без посторонней помощи не умастить священным елеем ладони Великой Мамы, потому что она, почуяв смерть, сжала пальцы в кулаки. Напрасны были все старания племянниц, состязавшихся в ловкости и упорстве. Истово сопротивляясь, умирающая прижала к груди руку, увенчанную драгоценными камнями, и, тараща бесцветные глаза на племянниц, злобно прошипела: «Воровки!» Но, переведя цепкий взгляд на отца Антонио Исабель, а затем на молоденького прислужника с блюдом и колокольчиком, Великая Мама проговорила тихо и беспомощно: «Я умираю…» После этих слов она сняла фамильное кольцо с бриллиантом неслыханной красоты и протянула его, как положено, самой младшей племяннице – Магдалене. Так была прервана стойкая традиция их рода, ибо послушница Магдалена отказалась от наследства в пользу Церкви.

На рассвете Великая Мама приказала оставить ее наедине с Никанором, чтобы дать ему последние наставления. Более получаса, будучи в здравом уме и твердой памяти, она обсуждала с Никанором положение дел в царстве Макондо, а затем стала говорить о своих собственных похоронах. «Гляди в оба! – сказала. – Все ценное держи под замком. Народ – разный. А в доме, где покойник, каждый ищет, чем бы поживиться». Отослав Никанора, Великая Мама призвала к себе священника, и тот, выслушав ее долгую, подробную исповедь, пригласил в спальню всех родных, чтобы при них умирающая получила последнее причастие. И вот тогда-то Великая Мама возжелала сесть в плетеную качалку и огласить свою последнюю волю. Твердым четким голосом она при свидетелях – отце Антонио Исабель и докторе – диктовала нотариусу весь реестр своих богатств, что были единственной и прочнейшей основой ее величия и всевластия. Составляя этот реестр, Никанор заполнил убористым почерком двадцать четыре листа писчей бумаги. В реальных величинах владения Великой Мамы сводились к трем энкомьендам, которые королевской грамотой были пожалованы первым колонистам, но затем, в итоге каких-то хитроумных и всегда выгодных роду брачных контрактов, перешли безраздельно в собственность Великой Мамы. На бескрайних и праздных землях пяти муниципий, где хозяйской руке не случилось посеять ни единого зерна, жили арендаторами триста пятьдесят два семейства.

Ежегодно в канун своих именин Великая Мама взыскивала с этих семейств внушительную подать и тем самым утверждала, что ее земли не будут возвращены государству во веки веков.