Божена Немцова - Бабушка Страница 18

– А разве не хочется тебе пожить без забот и отдохнуть на старости лет?

– Ну, рано или поздно, отдохнуть придется . . . Взойдет и зайдет над моей головой солнышко, а я буду себе лежать-полеживать ... А пока, благодарение богу, жива и здорова, нужно работать. Одни лентяи даром хлеб едят. А без заботы ни один человек не проживет: одного гнетет одно, другого — другое, всякий несет свой крест, да не всякому он по плечу, — промолвила бабушка.

Вдруг чья-то белая рука раздвинула тяжелую портьеру, и между ее складками появилось свеженькое, обрамленное светло-каштановыми кудрями личико молоденькой девушки.

– Я могу войти? — спросила она нежным голосом.

– Входи, входи, Гортензия, ты найдешь тут приятное общество, — отвечала княгиня. В кабинет вошла графиня Гортензия, как говорили, воспитанница княгини. Ее стройная, еще не вполне сформировавшаяся фигура была обтянута простеньким белым платьем; в руке, на которой висела соломенная шляпа, она держала букет роз.

– Ах, какие прелестные дети! — воскликнула девушка. — Это, верно, Прошковы, те, что прислали мне с тобой такие вкусные ягоды!

Княгиня кивнула. Девушка наклонилась, дала детям по розе, не забыв бабушку и княгиню, и один цветок заткнула себе за пояс.

– Такой же свежий бутончик, как вы сами, милая барышня, — сказала старушка, понюхав розу. — Да сохранит вам ее господь, ваша милость, — добавила она, обратившись к княгине.

– Это и мое самое горячее желание, — ответила княгиня, поцеловав в лоб свою любимую воспитанницу.

– Можно мне ненадолго увести ребятишек? — спросила Гортензия, обращаясь к княгине и бабушке; княгиня разрешила, а бабушка высказала опасение, как бы дети не были барышне в тягость; мальчики такие непоседы, в особенности Ян. Но Гортензия с улыбкой протянула детям обе руки.

– Хотите идти со мной? — спросила она.

– Хотим, хотим, — обрадованно закричали ребятишки, схватив ее за руки. Поклонившись княгине и бабушке, девушка исчезла в дверях вместе с детьми. Взяв со стола серебряный колокольчик, княгиня позвонила; в ту же минуту на пороге появился Леопольд. Княгиня велела ему распорядиться, чтобы в салоне приготовили завтрак, и передала пачку бумаг для отправки по назначению. Леопольд поклонился и вышел.

Пока княгиня отдавала приказания камердинеру, бабушка рассматривала портреты, висевшие на передней стене кабинета.

– Боже ты мой, — сказала она, когда камердинер вышел. — Какие чудные костюмы и лица! . . . Вон та дама наряжена ровнешенько, как покойница Галашкова, — дай ей бог царствие небесное. Та тоже носила высоченные каблуки и вздутые юбки, талию в рюмку перетягивала, а на голову надевала шапку из чужих кудрей. Ее муж был судьей в Добрушке, и когда мы ходили туда на богомолье, то не раз видали ее в костеле. Наши парни прозвали ее «маковой головкой», в этих юбках да еще с напудренными волосами она точь-в-точь была похожа на спелую головку мака. У нас говорили, что это французская мода ...

– Эта дама моя бабушка, — объяснила княгиня.

– Вот оно что . . . Ничего не скажешь, красивая женщина, — заметила старушка.

– Направо — мой дед, налево — отец, — продолжала княгиня, указывая на портреты.

– Молодцы хоть куда; ваша милость вся в батюшку. А где же ваша матушка?

– Вот моя мать и сестра, — сказала княгиня, показав на портреты, висевшие над письменным столом.

– Ну и красавицы, любо-дорого смотреть!... А сестрица ваша ни на батюшку, ни на матушку не похожа. Иной раз случается, что дети удадутся в кого-нибудь из далекого колена ... А вот этот молодой господин мне знаком, только никак не могу припомнить, где я его видала.

– Это русский царь Александр, — живо ответила княгиня, — ты его, конечно, не знаешь.

– Как бы не так — всего в двадцати шагах от него стояла. То-то был красавчик, тут он помоложе, а все равно признать можно. Что он, что император Иосиф, оба куда как хороши!

Княгиня указала на противоположную стену, где висел поясной портрет в натуральную величину.

– Император Иосиф!... — вскрикнула бабушка, всплеснув руками. — Как живой!... Видно, они у вас тут все собрались. Вот уж не думала, не гадала еще раз увидеть императора Иосифа . . . Дай бог ему царство небесное! . . . Обходителен был с простыми людьми . .. Вот этот талер он сам мне подарил, — добавила бабушка, вытащив из-за пазухи талер.

Княгине очень понравились чистосердечие и меткие выражения старушки, и она пожелала узнать историю талера. Бабушка не заставила себя упрашивать и рассказала княгине то, что мы уже слышали на мельнице. Княгиня от души смеялась.

Окинув взглядом комнату, бабушка заметила еще один портрет.

– А вот и прусский король Фридрих! — воскликнула она. — Этого я хорошо знала. Мой покойный Иржи служил в прусских войсках, и мне пришлось пятнадцать лет прожить в Силезии. Король не один раз вызывал Иржика из строя и награждал его. Любил он рослых солдат, а мой Иржи в полку был выше всех, да к тому же строен, как девушка. Не думала, что переживу его: крепок был, что скала, да только он давно в могиле, а я все еще скриплю... — Бабушка вздохнула, и слеза покатилась по ее морщинистой щеке.

– Твоего мужа убили на войне? — спросила княгиня.

– Нет, но он умер от ран. Когда прусский король и русский царь усмиряли мятеж в Польше (видимо, речь идет о восстании Костюшко в 1794 году), наш полк там тоже был. Я поехала за полком с детьми; двое их у меня было, а третий родился в походе. Это была Иоганка, та, что теперь живет в Вене; верно, оттого она такая боевая, что с рожденья привыкла ко всем тяготам солдатской жизни ... Несчастливая была эта война.

После первой же стычки принесли мне в лагерь на носилках раненого Иржика. Пушечное ядро покалечило ему ногу, и ее пришлось отнять. Я ухаживала за ним, как могла. Когда он стал понемногу выздоравливать, его отправили обратно в Нису. Обрадовалась я, думаю, калека им не понадобится и сможем мы, когда он выздоровеет, вернуться в Чехию. Да не суждено было исполниться моим надеждам. Начал Иржи чахнуть, ничто ему не помогало, даром я последние геллеры отдавала на лекарства: так он и умер. Думала я тогда, что либо рассудка лишусь, либо сердце у меня разорвется от горя. Но человек вынослив, ваша милость! Осталась я с тремя сиротами на руках; денег — ни грошика, только немного тряпок. В том полку, где служил Иржи, был у него приятель, фельдфебель Леготский. Он-то и призрел меня, воздай ему за то бог! Узнав, что я умею ткать одеяла, Леготский купил мне станок и все, что нужно для ткацкого дела. Вот и пригодилось ремесло, которому я научилась смолоду у покойницы свекрови … Дело пошло на лад, скоро я выплатила Леготскому долг и смогла содержать себя и детей. Надо сказать, что в том городе жили хорошие люди, но все же я очень скучала. С той минуты, как умер Иржик, чувствовала я себя такой покинутой и заброшенной, как одинокая груша в поле. Все думалось мне, что дома лучше, чем на чужбине, я и скажи об этом Леготскому. А он давай меня отговаривать, уверять, что я непременно получу пенсию и король позаботится о моих детях. Поблагодарила я его за совет и все-таки решила вернуться на родину. Очень уж донимала меня немецкая речь. Покуда мы жили в Кладске, мне было легче, я чувствовала себя вроде как дома: там больше по-чешски говорили. А в Нисе уж настоящая неметчина, а я с немецким языком никак справиться не могла. Только я немножко там пообжилась, как случилось наводнение. Вода — злая, когда разбушуется, от нее человек и на коне не ускачет. Такая была страсть — люди еле ноги унесли! Собрала я наскоро что получше, завязала в узел да за спину; младшую девочку взяла на руки, старших двоих за руки — и побежала. А воды уже было по щиколотку. Леготский и тут пришел на помощь: отвел нас в гористую часть, где дали мне приют добрые люди.

В Нисе стало известно, что я всего лишилась, и тут люди помогли мне, а генерал призвал меня и сказал, что по милости короля буду я получать ежегодно по нескольку талеров, дадут мне постоянную работу, а детей поместят в закрытые заведения: мальчика — в военное, а девочек в женское училище. Ничуть эти милости меня не прельстили. Стала я просить — раз уж хотят оказать мне благодеяние, пусть дадут немного денет, чтобы могла я вернуться в Чехию. Детей я все равно не отдам и воспитаю их в своей вере, научу родному языку. Только на это не согласились власти и объявили, что если я не останусь, так ничего не получу. «Ничего так ничего, авось не даст бог умереть с голоду», — подумала я и поблагодарила короля за его посулы.

– Мне кажется, о детях они хорошо бы позаботились, — возразила княгиня.

– Может быть, ваша милость, только я стала бы им чужой ... Кто бы их научил любить свое отечество и родной язык? Уж наверно никто. Усвоили бы немецкую речь, привыкли бы к чужеземным обычаям и позабыли бы свою родину. Какой ответ я дала бы господу богу? Нет, нет, кто родился чехом, пусть им останется . . . Схлопотала я паспорт, собрала свои тряпки, какие уцелели, взяла детей и ушла из города, где пережила столько горьких и счастливых дней. Соседки набили детям карманы булками, а мне собрали малую толику денег на дорогу. Воздай им бог в детях за то добро, что они для меня сделали ... Леготский провожал нас с милю и нес мою Иоганку. Горевал, бедняга, что мы уходим: у нас он чувствовал себя как дома. Поплакали мы оба при расставанье. Пока он жил в Нисе, не забывал навещать Иржикову могилку; они любили друг друга, как родные братья. Его убили во французской войне. Да будет земля ему пухом! . ..