Эрнест Хемингуэй - Праздник, который всегда с тобой Страница 19

«Даннинг умирает, — значилось в записке. — Пожалуйста, приходите сейчас же».

Даннинг, похожий на скелет, лежал на матрасе и в конце концов несомненно умер бы от недоедания, но мне удалось убедить Эзру, что мало кто умирает, разговаривая закругленными фразами, и я еще не видел человека, чтобы умер, разговаривая терцинами, и сомневаюсь, что даже Данте это удалось бы. Эзра возразил, что Даннинг не разговаривает терцинами, и я сказал, что, может быть, терцины мне послышались, поскольку я спал, когда Эзра меня вызвал. В общем, просидев ночь в ожидании смерти Даннинга, мы препоручили дело врачу, и Даннинг был увезен в частную клинику для дезинтоксикации. Эзра гарантировал оплату счетов и заручился содействием, не знаю каких уж там поклонников поэзии Даннинга. Мне же была поручена только доставка опиума в случае чрезвычайной ситуации. Это была священная обязанность, возложенная Эзрой, и я только надеялся, что смогу оказаться достойным и правильно определить момент возникновения этой чрезвычайной ситуации. Она возникла однажды воскресным утром, когда во дворе лесопилки появилась консьержка Эзры и крикнула наверх, в открытое окно, где я изучал программу скачек:

— Monsieur Dunning est monté sur le toit et refuse catégoriquement de descendre[40].

Пребывание Даннинга на крыше и категорический отказ спуститься представлялись ситуацией чрезвычайной, я достал банку с опиумом и пошел с консьержкой, маленькой нервной женщиной, которая была очень взволнована происходящим.

— У месье есть то, что требуется? — спросила она меня.

— Безусловно, — сказал я. — Не будет никаких сложностей.

— Месье Паунд думает обо всем, — сказала она. — Он сама доброта.

— Согласен, — сказал я. — И я скучаю по нему каждый день.

— Будем надеяться, что месье Даннинг поведет себя разумно.

— У меня для этого все необходимое, — заверил я ее.

Когда мы подошли к их двору, консьержка сказала:

— Он спустился.

— Должно быть, знал, что я иду.

Я поднялся по наружной лестнице к квартире Даннинга и постучался. Он открыл. Он был худ и казался необычно высоким.

— Эзра просил принести вам это, — сказал я и отдал ему баночку. — Он сказал, вы поймете, что это.

Он взял баночку и посмотрел на нее. Потом бросил ее в меня. Она попала мне в грудь или в плечо и покатилась по лестнице.

— Сволочь, — сказал он. — Мерзавец.

— Эзра сказал, что она вам может понадобиться, — сказал я.

В ответ он бросил в меня молочную бутылку.

— Вы уверены, что она вам не нужна? — спросил я.

Он бросил еще одну молочную бутылку. Я ретировался, и он запустил мне в спину еще одной бутылкой. И захлопнул дверь.

Я подобрал баночку, слегка треснувшую, и положил в карман.

— По-моему, он не захотел подарка от месье Паунда, — сказал я консьержке.

— Может быть, он теперь успокоится, — сказала она.

— Может быть, у него был свой, — сказал я.

— Бедный месье Даннинг, — сказала она.

Любители поэзии, организованные Эзрой, в конце концов снова пришли на выручку к Даннингу. Мое и консьержки вмешательство оказалось безуспешным. Треснувшую банку с предполагаемым опиумом я завернул в пергамент и тщательно упаковал в старый сапог для верховой езды. Через несколько лет, когда мы с Эваном Шипменом освобождали квартиру от моего имущества, сапоги нашлись, но банки не было. Не знаю, когда на самом деле умер Даннинг и умер ли — и почему бросался в меня молочными бутылками: то ли потому, что я с недоверием отнесся к его первому умиранию той ночью, то ли моя личность была ему неприятна. Но помню, какое ликование вызвала у Эвана Шипмена фраза: «Monsieur Dunning est monté sur le toit et refuse catégoriquement de descendre». Он считал, что в ней есть что-то символическое. Не знаю. Может быть, Даннинг счел меня агентом Зла или полиции. Знаю только, что Эзра старался помочь Даннингу, как помогал многим людям, и надеюсь, что Даннинг в самом деле был таким хорошим поэтом, каким его считал Эзра. Для поэта он довольно метко бросал молочные бутылки. Впрочем, Эзра, великолепнейший поэт, при этом отлично играл в теннис. А Эван Шипмен, который был прекраснейшим поэтом и искренне безразличным к тому, будут ли когда-нибудь опубликованы его стихи, считал, что это должно остаться тайной.

— Нам в нашей жизни, Хем, нужно больше настоящей тайны, — сказал он мне однажды. — Писателя, полностью лишенного честолюбия, и действительно хорошего неопубликованного стихотворения — вот чего нам больше всего не хватает сегодня. Есть еще, конечно, проблема прокорма.

Я не видел ничего написанного об Эване Шипмене, об этой части Парижа и о его неопубликованных стихах, поэтому и счел важным включить его в свою книгу.

16

Зимы в Шрунсе

Когда нас стало трое, а не двое, холод и непогода в конце концов выгнали нас зимой из Парижа. Одному вполне можно было привыкнуть. Я всегда мог пойти писать в кафе и все утро проработать за чашкой café crème, пока официанты протирали столы и подметали и в помещении постепенно становилось теплее. Жена могла пойти упражняться за фортепьяно, надев побольше свитеров, чтоб не замерзнуть за игрой, а потом вернуться домой и ухаживать за Бамби. Но брать маленького ребенка в кафе зимой не годилось — даже такого ребенка, который никогда не плачет, за всем наблюдает и никогда не скучает. Тогда бебиситтеров не было, и Бамби лежал счастливый в своей кроватке с высокой сеткой в обществе большого чудесного кота по имени Ф. Мур. Некоторые говорили, что опасно оставлять младенца с котом. Темные и суеверные говорили, что кошка может высосать дух из младенца и убить его. Другие — что может лечь на ребенка и задушить своей тяжестью. Ф. Мур лежал рядом с Бамби, в кроватке с высокой сеткой, желтыми глазами следил за дверью и никого не подпускал, когда нас не было дома, а Мари, femme de mènage[41], тоже надо было уйти. Нянька для малыша не требовалась — нянькой был Ф. Мур.

Но если вы действительно бедны — а мы были вправду бедны, когда вернулись из Канады, и я бросил журналистику, и рассказов моих никто не печатал, — зимой в Париже с маленьким ребенком тяжело, даже с таким, как Бамби, который в возрасте трех месяцев пересек январскую Атлантику за двенадцать дней на маленьком пароходе компании «Кьюнард», шедшем из Нью-Йорка через Галифакс, и ни разу не заплакал за все плавание, а только радостно смеялся, когда на его койке строили баррикаду, чтобы он не свалился во время сильной качки.

Мы отправились в Шрунс в земле Форарльберг в Австрии. Проехав Швейцарию, вы подъезжаете к австрийской границе у Фельдкирхе. Поезд пересек Лихтенштейн, сделал остановку в Блуденце, а оттуда по ветке, проложенной по лесистой долине с фермами, вдоль речки с галечным дном, где водилась форель, мы приехали в Шрунс, солнечный торговый городок с лесопилками, складами, трактирами и хорошей, круглый год открытой гостиницей «Таубе», где мы и поселились.

Комнаты в «Таубе» были просторные и удобные, с большими печами, большими окнами и большими кроватями с хорошими одеялами и перинами. Кормили просто, но вкусно; в столовой и в баре, обшитом деревом, было тепло и уютно. Широкая долина была открыта солнцу. Пансион стоил около двух долларов в день за троих, но австрийский шиллинг падал из-за инфляции, и комната с едой обходилась все дешевле. Такой отчаянной инфляции и нищеты, как в Германии, здесь не было. Курс шиллинга колебался, но, в общем, шел вниз.

В Шрунсе не было ни лыжных подъемников, ни фуникулеров, зато сверху по долинам шли трелевочные и скотопрогонные дороги. Ты поднимался пешком с лыжами, а наверху, где начинался глубокий снег, взбирался на лыжах с прикрепленными к ним тюленьими шкурами. Наверху долин стояли большие хижины Альпийского клуба, предназначенные для летних альпинистов; там ты мог поспать и оставить плату за использованные дрова. В некоторые ты должен был сам приносить дрова, а если отправлялся надолго в высокогорье, нанимал кого-то нести вместе с тобой дрова и провизию и устраивал базу. Самыми знаменитыми из этих высокогорных хижин были Линдауэр-Хютте, Мадленер-Хаус и Висбаденер-Хютте.

Позади гостиницы «Таубе» был своего рода тренировочный склон, где ты скатывался среди фруктовых садов и полей, и еще один хороший склон за Чаггунсом, на другой стороне долины, где был красивый трактир с прекрасной коллекцией рогов серны на стенах питейного зала. От поселка лесорубов Чаггунса на дальней стороне долины хорошие склоны для катания тянулись до самого верха, а перевалив через хребет Сильвретта, ты попадал в район Клостерса.

Шрунс был чудесным местом для Бамби, которого вывозила в санках на солнышко молоденькая красивая черноволосая няня; Хэдли и я тем временем знакомились с новой страной, новыми деревнями и очень дружелюбными горожанами. Герр Вальтер Лент, пионер горнолыжного спорта и в прошлом партнер великого арльбергского лыжника Ханнеса Шнайдера, составлявший лыжные мази для подъема и разных температур и видов снега, открыл горнолыжную школу, и мы оба записались. Система Вальтера Лента состояла в том, чтобы как можно быстрее уйти с учебных склонов в высокогорье. Горнолыжный спорт отличался от сегодняшнего, спиральные переломы еще не стали обыденностью, перелом ноги был слишком дорогим удовольствием. Не было лыжных патрулей. Откуда ты хотел скатиться, туда ты должен был подняться и скатиться мог лишь столько раз, сколько взобрался на своих двоих. И ноги становились такими, какие не подведут при спуске.