Оноре Бальзак - Модеста Миньон Страница 19

Теперь я отвечу на второе и значительно более дополненное издание вашей первой проповеди.

Выслушайте же мое признание. Видя, что вы недоверчивы и, очевидно, принимаете меня за Коринну[55], импровизации которой мне так наскучили, я подумала, что уже не раз какая-нибудь десятая муза уводила вас, движимого любопытством, в долину, расположенную между Парнасом и Геликоном[56], чтобы дать вам вкусить от плодов своего ученического творчества, О, будьте совершенно спокойны, мой друг. Если я и люблю поэзию, то не сочиняю «стишков», и чулки у меня вовсе не синие. Я не собираюсь вам надоедать разными «стихотворными пустячками» в одном или двух томах. Словом, если я скажу вам когда-нибудь: «Придите, я вас жду», — вас не встретит, вы знаете это теперь, старая дева, нищая и безобразная. О мой друг, если бы вы только знали, как я жалею, что вы приезжали в Гавр! Вы испортили мне мой роман, как вы говорите. Нет, одному богу известно, какие сокровища я берегла для человека, у которого хватило бы великодушия, проницательности и доверчивости прийти на наше первое свиданье с непосредственностью ребенка, поверив в мои письма и проникнув постепенно в глубину моего сердца. Я мечтала о гениальном человеке, сохранившем чистоту чувств. Вы подрезали крылья моей мечте. Я прощаю вас, — вы живете в Париже; к тому же и поэту, по вашим словам, не чужды человеческие слабости. Но не принимайте меня за девочку, гоняющуюся за прекрасными и несбыточными иллюзиями. Не забавляйтесь, бросая камни в разбитые окна замка, уже давно превратившегося в развалины. Как! Вы, человек умный, не отгадали, что наставления, которые вы прочли мне в вашем первом и высокопоучительном письме, г-жа д'Ест уже не раз читала себе сама. Нет, дорогой поэт, мое первое письмо не было похоже на булыжник, который швыряет шалун мальчишка, чтобы испугать домовладельца, углубившегося под сенью яблони в изучение налогового листа; нет, лучше сравните его с удочкой, которую с прибрежной скалы осторожно закидывает в море рыбак в надежде поймать золотую рыбку.

Я вполне согласна с вашими прекрасными словами о семье. Если я окажусь достойной человека, который мне понравится, то отдам ему свое сердце и жизнь, но... с согласия моих родителей. Я не хочу ни огорчать, ни обманывать их. Я знаю, что я для них все на свете. К тому же они люди без предрассудков. Наконец я чувствую себя достаточно закаленной против обманчивых иллюзий. Своими собственными руками я воздвигла крепость, а преданность близких, которые стерегут меня, как сокровище, сделала ее неприступной; я доверилась им не потому, что у меня не хватило бы сил защищаться в открытом поле, нет, обстоятельства облекли меня непроницаемой броней, на которой я начертала слово: Презрение. Мне глубоко претит все, в чем есть расчет, все, что не вполне благородно, чисто, бескорыстно. Я преклоняюсь перед красотой, перед идеалом, но я не романтична, — я уже прошла через романтику, правда в глубине души, в своих мечтах. Поэтому я и признаю справедливость ваших слов о жизни общества, неоспоримых, как прописные истины.

В настоящее время мы должны и можем быть только друзьями. «К чему искать друга в незнакомом человеке?» — скажете вы. Я вас не знаю, но я знаю ваш ум, ваше сердце, они привлекают меня, моя душа жаждет открыться выдающемуся человеку, и только ему. Я не хочу, чтобы поэма моего сердца погибла втуне. Она засверкает для вас, как могла бы она засверкать только для бога. Как хорошо иметь настоящего друга, которому можно все сказать! Неужели вы откажетесь выслушать невысказанные мысли и чувства молодой искренней девушки, которые полетят к вам, как летят мотыльки навстречу лучам солнца? Я уверена, что вам, ценителю человеческого ума, еще ни разу не приходилось встречаться с таким счастливым его проявлением, как признания юной девушки. Выслушайте же ее болтовню и ее песни, которые до сих пор она пела лишь для самой себя. Если будущее покажет, что наши души действительно родственны, если при дальнейшем испытании наши характеры подойдут друг к другу, то в один прекрасный день старый, седовласый слуга будет поджидать вас на краю дороги и проведет в шале, виллу, в замок или дворец; я еще сама не знаю, под какой желто-коричневой сенью (национальные цвета Австрии, ставшие символом брачного союза) мы отпразднуем нашу свадьбу, да и возможна ли вообще такая развязка. Но согласитесь, все это не лишено поэзии, и г-жа д'Ест — особа весьма покладистая. Разве она не предоставляет вам полной свободы? Разве она посещает парижские гостиные и окидывает их ревнивым взором? Разве она вменяет вам в обязанность носить те цепи, которые странствующие рыцари добровольно надевали себе на руку? Она просит вас заключить тайный и чисто духовный союз. Если вы будете чувствовать себя несчастным, если вас оскорбят, если вы устанете, — знайте, вы можете довериться моему сердцу, сказать мне все, не таясь, и я сумею облегчить все ваши страдания. Мне двадцать лет, мой друг, но моему рассудку не менее пятидесяти, и, к несчастью, я пережила — не сама, но в другом близком мне существе — все ужасы и восторги страсти. Я знаю, сколько низости и подлости может вместить в себя человеческое сердце, и все же я вполне нравственная девушка. Да, у меня нет более иллюзий, но у меня есть нечто лучшее: убеждения и вера. Итак, я начинаю нашу «игру в признания».

Каким бы ни был мой муж, но если я сама изберу его, он может быть спокоен: пусть он смело едет хоть в Индию, по возвращении он найдет меня у тех же пяльцев, за тем же рукоделием, начатым еще до его отъезда. Ни взгляд, ни голос мужчины не потревожат моего сердца во время его отсутствия, и в каждом стежке моего рукоделия он узнает строфу поэмы, героем которой будет он один. Даже если меня введет в заблуждение красивая, но обманчивая внешность, все же этому человеку достанутся все мои думы, все мое кокетство, нежность и безмолвные жертвы, принесенные с гордой покорностью. Да, я поклялась себе никогда не сопровождать мужа, если он сам того не захочет: я буду божеством его домашнего очага. Вот призвание моей жизни. Но почему не подвергнуть испытанию и не избрать самой того мужчину, для которого я буду тем же, чем жизнь является для тела? Разве может человек чувствовать жизнь как бремя? Разве истинная женщина станет докучать тому, кого она любит? Тогда это была бы не жизнь, а болезнь. Под словом «жизнь» я подразумеваю именно моральное здоровье, когда каждый вздох доставляет нам радость.

Вернемся к вашему письму, которое будет мне всегда бесконечно дорого. Да, я не шучу, — в нем есть то, что я мечтала встретить: простые, обыкновенные чувства, без которых немыслимо счастье, чувства, столь же необходимые для семейного очага, как воздух для легких. Я надеялась найти друга, который будет поступать, как честный человек, думать, как поэт, и любить, как женщина, — и, кажется, эта мечта сбылась.

Прощайте, друг мой. В настоящее время я бедна. Вот почему я не расстаюсь со своей маской, со своим инкогнито, не выхожу из своей неприступной крепости. Я прочла в журнале ваши последние стихи, и с каким восторгом! Ведь я уже познала суровое и тайное величие вашей души.

Неужели же вам не доставляет радости мысль, что юная девушка горячо молится за вас, что вы — единственный властитель ее дум и что у вас нет иных соперников, кроме ее отца и матери? Зачем отвергать эти страницы, полные вами одним, написанные только для вас и которые никто не прочтет, кроме вас? Отплатите мне тем же. Я еще так мало чувствую себя женщиной, что ваши признания, при условии, если они будут полны и искренни, способны составить все счастье вашей

— Боже мой, уж не влюблен ли я! — воскликнул молодой Лабриер, заметив, что, прочтя письмо, он целый час просидел неподвижно, держа его в руке. — Что делать? Она думает, что переписывается с нашим великим поэтом. Продолжать ли обман? И сколько лет этой д'Ест — сорок? Или это действительно молоденькая двадцатилетняя девушка?

Эрнест стоял завороженный перед бездной неведомого. Неведомое — темная пропасть, властно влекущая нас к себе. Этот бездонный мрак прорезывают огненные вспышки, и наша фантазия расцвечивает его причудливой живописью Мартинна[57]. В жизни столь занятой, как жизнь Каналиса, такое приключение промелькнуло бы, как василек, уносимый волнами горного потока. Но в жизни Лабриера, ожидающего возврата к власти министерства, представитель которого ему покровительствовал, и из скромности обучавшего Каналиса азам политической карьеры, образ этой прекрасной девушки (воображение упорно рисовало ему молодую блондинку, виденную им в Гавре) проник в самое сердце и произвел там тысячи опустошений; страсть, словно волк, прокравшийся в овчарню, нарушает обычное течение буржуазной жизни. Итак, мыслями Эрнеста всецело завладела гаврская незнакомка, и он ответил ей следующим письмом, письмом надуманным и претенциозным; однако сквозившая в нем досада уже обнаруживала зарождавшуюся страсть.