Питер Акройд - Кларкенвельские рассказы Страница 19

— Никто ее не знает.

Монахиня перекрестилась и, неотрывно глядя на раскисшую от дождей землю, призналась старосте, что давным-давно, когда она была еще маленькой, Агнес де Мордант рассказала девочке, что ее, новорожденную, подбросили к крыльцу капитула, и монахини подобрали младенца.

— Это неправда, — как можно мягче произнес Ку. — Твоя мать тогда была с нами.

— С нами? Что вы хотите сказать?

— Принадлежала к нашему ордену.

— С чего вы это взяли, Освальд Ку?

— Я тогда был помощником судебного пристава. Совсем юнец. Горяч и пылок, как свойственно молодости. Ее звали Элисон. — Он смолк в нерешительности, затем продолжил: — Она была регентшей хора. Умерла при родах. — Он отошел от Клэрис, потом вернулся и, тяжело дыша, спросил: — Тебе, случаем, подземные ходы не запомнились?

Да, молва о том, что происходило в подземных ходах, еще в детстве дошла до Клэрис. Отчего многие монахини видят в ней лишь никчемную принадлежность монастыря? Эта мысль не давала ей покоя. В ее памяти действительно всплывала странная картинка: какой-то каменный, тайный, чудилось ей, закуток; там звенели вопли боли и крики гнева. Для Клэрис камень всегда был неразрывно связан со слезами и несправедливостью.

— Я же говорю, я был тогда совсем юнец. Мы с твоей матерью… Словом, совершили ошибку. Без умысла, конечно.

Их с Элисон соитие произошло на берегу Флита. Освальд и по сей день помнит объявший его ужас, когда он почувствовал, что под напором напрягшегося члена тонкий кожаный чехольчик, хлипкий кожушок, лопнул, и семя выплеснулось внутрь юной монахини.

— Значит, ты меня тогда не любил.

— Да с чего мне было тебя любить-то, Клэрис? Я ведь тебя совсем не знал. Но приглядывался, пока ты росла в стенах обители. Сестры частенько обходились с тобой чересчур сурово.

— Знаю. Считали порождением греха.

— Когда они били тебя свечами, я мучился вместе с тобой. Зато, когда на вечерней службе ты пела «О altitude»,[69] я воспарял духом. Как же в те минуты я гордился тобой! Никому в голову не приходило, что я тебе отец. В твоем появлении на свет обвиняли одного монаха из ордена госпитальеров. А я при всяком удобном случае нахваливал тебя преподобной Агнес. И еженощно молю Господа и всех святителей о спасении твоей души.

— Молись лучше о собственной душе. Мне твое заступничество ни к чему. — Клэрис вздохнула и, опустив мешки с пшеницей на землю, проронила: — Отнесешь на кухню?

И зашагала по полю прочь. Когда Освальд остался далеко позади и не мог ее разглядеть, она бросилась ничком на траву и, колотя кулаками по земле, шепотом взмолилась:

— Мамочка, родимая, пусти меня обратно! Пусти меня к себе.

На следующий день ей было первое видение.

А Освальд Ку, повстречав змея с ликом юной девы, страшно перепугался; этот призрак воплощает в себе свершенный им грех, рассудил он и твердо решил следовать за химерой, пусть даже она постоянно меняет личину. Он прошел мимо пруда, в котором мелькнуло отражение его виноватого лица, пересек пустую площадку для игры в шары. Шум, доносившийся с лужайки, где шла мистерия, нарастал. Освальд свернул за угол — и остановился как вкопанный: сестра Клэрис что-то сосредоточенно обсуждала с Брэнком Монгорреем, приставленным к ней монахом. Монгоррей, отступив на шаг, в чем-то ее упрекал, Клэрис в ответ лишь молитвенно воздела руки. До Освальда долетели только два слова, «Ирландия» и «вознаграждение», но общий смысл ускользнул. Он ни разу не перемолвился с дочерью после того, как открылся ей тогда в поле: при встрече она теперь отводила глаза и шла мимо. Иной раз ему казалось, что голоса, которые она будто бы слышит, и все ее пророчества — лишь способ увильнуть от разговора с ним. Теперь же она смотрела ему прямо в лицо и едва слышно, словно во сне, бормотала: «Noli mе tangere».[70] Он отступил в тень и повернул назад, на Тернмилл-стрит.

На лужайке все еще шло представление; Хам с Симом поднимали над головой изображения животных, которые должны были взойти на ковчег: два единорога, две обезьяны, пара волков и прочего зверья, которым и названия-то нет. Потом появились Ной и Иафет в сопровождении настоящих животин: двух коров, двух быков, двух овец и двух лошадей, которые прошли сквозь отверстие в носовой части ковчега. Освальд Ку внимательно разглядывал их — уж не из монастырских ли они хлевов? Потом несколько плотников, сбивших ковчег, принялись его раскачивать, а позади взвились и начали колыхаться полотнища, изображавшие широкое бурное море. Наконец над помостом дугой стала лента с наклеенными на нее разноцветными перьями — радуга, догадались зрители, и Бог на ходулях вновь вступил на помост.

Не успел он и слова сказать, как в толпе на лужайке произошло движение, затем раздался свист и язвительные выкрики. С воплями «Идолы! Сатанинские образы!» выскочили какие-то люди. Один подбежал к Богу и, к вящему ужасу толпы, сбил его с ходулей. Другой сорвал с поверженного божества золоченую маску и стал ее топтать, крича во все горло: «Личину нацепил, сукин сын!» Тут старосте почудилось, что толпа зрителей вдруг превратилась в единое живое существо с одной общей целью, и оно набросилось на ненавистников занимательного зрелища. Под крики «Лоллер! Антихрист!» их стали жестоко избивать. Одного ударили молотком промеж лопаток, потом рукоятью меча в лицо; другого пронзили длинным кинжалом, которым обычно добивали врагов, и мгновенно прикончили жертву. Общая ярость угасла так же быстро, как вспыхнула, но в живых остались всего два лолларда. Кости у них были переломаны, тела окровавлены, но они еще дышали. Их поспешно заточили в тюрьму, где они вскоре умерли от ран. В тот страшный год это был единственный случай, когда люди воочию увидели лоллардов.

Глава десятая

Рассказ лекаря

Настоятельницу трепал жар: то ли на нее напала болотная лихорадка, то ли жестокая простуда, то ли бог знает что еще. Словом, твердила окружающим преподобная, заболела она не на шутку. Тяжесть во всем теле, настроение плохое. Она отправила монастырскому врачу склянку с мочой и наказом «пораскинуть умом да разобраться, что мне суждено: пойти на поправку или сойти в могилу». Тот же посланец, что отнес медику склянку, вернулся с вестью, что на этом свете преподобную ждет благоденствие, но только если она поест креветок. Ибо креветки исцеляют недужных и хилых, потому что эти морские твари на редкость резвы, ловки и смышлены. К тому же соки их — лучшее лекарство, только сперва нужно обязательно очистить их от чешуек, поелику они вызывают вздутие живота, а оно возбуждает похоть. Упоминание похоти настоятельница сочла личным оскорблением.

По совету монастырского исповедника она решила обратиться за помощью к Томасу Гантеру, известному в Лондоне лекарю, державшему аптеку на Баклерсбери. В письме она перечислила проявления недуга, среди прочих упомянув тяжесть в желудке и туман в глазах. Ответное послание было написано изящным почерком с замысловатыми завитушками: «Есть ли у вас цветы календулы? Поверьте, дражайшая сестра во Христе, зрение станет острее, даже если просто смотреть на цветы календулы. Лепестки лучше всего собирать, когда луна находится в созвездии Девы». И в конце приписка: «Сок календулы очень целебен при воспалении грудей», но настоятельница предпочла оставить этот постскриптум без внимания. Тяжесть в желудке немало озадачила лекаря; тем не менее он посоветовал смешать свиное сало с крысиным, добавить конского и барсучьего жиру, спрыснуть смесь уксусом, подмешать в нее шалфею и выложить на живот. «В настоящее время не могу писать вам более, и да хранит вас Святой Дух. Писано в Лондоне в понедельник после праздника Тела Христова». В самом конце послания Гантер, однако, упомянул, что у него имеется горшочек вышеописанной мази — на случай если вдруг благочестивые сестры не сумеют раздобыть все необходимые компоненты.

Ночью ветер переменился. Теперь он дул с севера, а северный ветер, как известно, уносит губительную меланхолию. Преподобная Агнес своими глазами читала в «Cantica canticorum»: «Поднимись, ветер с севера и повей на сад мой».[71] Но и этот ветер не освежил ее. Она отправила Гантеру записку с просьбой оказать ей любезность и посетить обитель, где, писала она, «вы найдете несчастную страдалицу». Три часа спустя лекарь прискакал на коне.

В мантии с меховым капюшоном, положенной ему по роду занятий, Томас Гантер, человек от природы малорослый, выглядел совсем карликом. Но двигался он шустро — словно на колесиках, говорила потом преподобная Агнес, — а его блестящие глазки сразу подметили все особенности ее внешности и жестов. Идонея провела его в покои настоятельницы; та поджидала лекаря, сидя на стуле с высокой спинкой. Он поцеловал кольцо преподобной и бросил взгляд на стоявшую рядом тарелку.