Уильям Фолкнер - Сарторис Страница 2

На том месте, где много лет назад однажды остановился патруль янки, была разбита клумба с шалфеем. Саймон лихо подкатил к клумбе, Баярд слез, и Саймон, снова цокнув на лошадей и передвинув сигару так, что она уже не торчала под прежним головокружительным углом, поехал обратно в город, Баярд немного постоял перед своим домом. Простое белое здание мирно дремало среди освещенных солнцем вековых деревьев. Глициния, обвивавшая одну сторону веранды, отцвела и осыпалась, и бледные лепестки воздушной пеленою укутали ее темные корни и корни розы, которая вилась по той же раме. Роза медленно, но неуклонно глушила свою соседку. Она была густо усыпана мелкими, с ноготь, бутонами и бесчисленным множеством распустившихся цветков величиной с серебряный доллар – лишенные запаха, они росли на таких коротких стебельках, что их невозможно было сорвать Но сам дом был тих и безмятежно спокоен, и старый Баярд поднялся на пустую, украшенную колоннами веранду и прошел через нее в прихожую. Глубокое молчание не нарушалось ни шорохом, ни звуком. Он остановился посреди прихожей.

– Баярд!

Лестница с белыми балясинами перил, устланная красным ковром, изящной дугою поднималась во мглу. С потолка свисала старинная люстра с гранеными хрустальными подвесками и колпачками над подсвечниками, к которым потом подвели электричество. Справа от входа, возле раздвижной двери, открытой в полутемную комнату, известную под названием гостиной, в которой царила лишь изредка нарушаемая атмосфера торжественного величия, стояло высокое зеркало, полное мрачной тьмы, как тихие воды в вечернем омуте. Длинный косой столб солнечного света расчертил квадратами дверь в дальнем конце прихожей, а за этим световым барьером поднимался и затихал в монотонном миноре чей-то голос. Слов было не разобрать, но Баярд их и не слышал. Он снова громко произнес:

– Дженни!

Пение смолкло, и когда он повернулся к лестнице, высокая мулатка появилась в косых лучах солнца у задней двери и, с шумом шлепая босыми ногами, вошла в дом. Ее выцветшее синее платье, все в темных подтеках, было подобрано до колен и открывало икры, стройные и прямые, словно ноги какой-то высокой птицы, а ступни казались бледными пятнами кофе на полированном темном полу.

– Вы кого-нибудь звали, полковник? – спросила она, повышая голос, чтобы проникнуть сквозь его глухоту.

Баярд помедлил, опершись рукой об ореховый столбик перил и глядя сверху вниз на миловидное желтое лицо.

– Был тут сегодня кто-нибудь? – спросил он.

– Да кто же, сэр, – отвечала Элнора. – Никого тут нету. Мисс Дженни поехала в город на собрание своего клуба.

Баярд стоял, подняв одну ногу на ступеньку, и сердито на нее смотрел.

– И какого черта вы, черномазые, никогда мне правды не скажете? – внезапно рассвирепел он. – А то и вовсе ничего не говорите.

– Господи Боже, полковник, разве сюда кто приедет, если вы с мисс Дженни сами не позовете?

Но он уже шел наверх, яростно топая ногами по ступенькам. Женщина посмотрела ему вслед и снова повысила голос:

– Может, вам Айсома прислать, может, вам еще что надо?

Он не обернулся. Возможно, он ее не слышал, и она стояла и смотрела, пока он не скрылся из виду.

– Стареет, – спокойно сказала она сама себе и, громко шлепая босыми ногами, двинулась через прихожую туда, откуда вышла.

На площадке верхнего этажа Баярд снова остановился. Выходившие на запад окна были закрыты решетчатыми ставнями, сквозь которые тонкими расплывающимися полосками пробивался солнечный свет, отчего окружающий сумрак сгущался еще сильнее. Высокая дверь на противоположной стороне вела на неширокий, обнесенный перилами балкон, откуда открывалась панорама долины и полукружье холмов на востоке. По обе стороны этой двери были узкие оконца с разноцветными стеклами в свинцовых рамах – мать Джона Сарториса, умирая, завещала ему эти стекла вместе с его младшей сестрой, и та в 1869 году привезла их из Каролины в корзинке с соломой.

Это была Вирджиния Дю Пре; она приехала к ним тридцатилетней – после двух лет замужества она уже семь лет вдовела – стройная женщина с изящным вариантом сарторисовского носа и с тем выражением неодолимой смертельной усталости, которое усвоили себе все южанки; она приехала в чем была, взяв с собой лишь плетеную корзинку с цветным стеклом. Это она рассказала им о том, как еще до второй битвы при Манассасе[1] погиб Баярд Сарторис. С тех пор она рассказывала эту историю много раз (в восемьдесят лет она все еще продолжала ее рассказывать, причем, как правило, в самых неподходящих случаях), и, по мере того как она становилась старше, история эта становилась все красочней, приобретая благородный аромат старого вина, пока наконец безрассудная выходка двух обезумевших от собственной молодости мальчишек не превратилась в некий славный, трагически возвышенный подвиг двух ангелов, которые своей геройской гибелью вырвали из миазматических болот духовного ничтожества род человеческий, изменив весь ход его истории и очистив души людей.

Этот Каролинский Баярд был сущим наказанием даже для Сарторисов. Не то чтобы выродок, скорее просто шалопай, хотя и с добрыми задатками, но в любую минуту способный на самое неожиданное сумасбродство. У него были веселые голубые глаза; длинные волосы рыжеватыми кольцами обрамляли виски, а на румяной физиономии запечатлелось выражение откровенной и мужественной скуки – таким, вероятно, было лицо Ричарда Первого накануне крестового похода.[2] Однажды он со сворой гончих промчался по поляне, где происходило методистское богослужение[3], а через полчаса (затравив лисицу) вернулся туда один и въехал верхом в самую гущу негодующих прихожан. Из чистого озорства – как ясно видно по всем его поступкам, он слишком твердо верил в провидение, чтобы иметь какие-либо религиозные взгляды. Вот почему, когда пал форт Моултри[4] и губернатор отказался его сдать, Сарторисы втайне даже немножко обрадовались, надеясь, что теперь Баярд окажется при деле.

В Виргинии он, как адъютант Джеба Стюарта[5], и впрямь оказался при деле. Пожалуй, именно как адъютант, ибо хотя вокруг Стюарта собралась большая военная семья, все члены ее были солдатами, которые старались выиграть войну, но тем не менее иногда хотели выспаться, и один только Баярд Сарторис был готов и даже просто мечтал отложить сон до тех времен, когда на землю вернется привычное однообразие. А пока – сплошной праздник.

Для Джеба Стюарта война тоже была даром свыше, и вскоре на тусклом кровавом фоне боев в Северной Виргинии взошли как две пылающих звезды тридцатилетний Стюарт и двадцатитрехлетний Баярд Сарторис, увенчанные пышным лавром Славы, миртом и розами Смерти; нежданным стремительным метеором пронесшись по тревожному военному небосводу генерала Поупа[6], они навязали ему – подобно насильно напяленной одежде – такую известность, какой никогда не принесла бы ему воинская доблесть. И опять-таки из чистого озорства – ни Джеб Стюарт, ни Баярд Сарторис, как ясно видно по их поступкам, не имели решительно никаких политических убеждений.

Первый раз тетя Дженни рассказала эту историю вскоре после своего приезда. Было рождество, и все сидели в заново перестроенной библиотеке перед камином, где горели поленья гикори, – тетя Дженни с ее обычным выражением печальной решимости на лице; Джон Сарторис, бородатый, с ястребиным профилем; трое его детей и гость – инженер-шотландец. Джон Сарторис познакомился с ним в 45 году в Мексике, и теперь тот помогал ему строить железную дорогу.

Дорожные работы были прерваны на время праздников, и Джон Сарторис со своим инженером, в сумерках спустившись с холмов, где находился временный конечный пункт строящейся линии, поскакали верхом на север и теперь, отужинав, сидели, озаренные огнем камина. Солнце уже зашло; в багровых отблесках заката морозный воздух был хрупким, как тонкое стекло, и вскоре появился Джоби с охапкой дров. Он подбросил в огонь свежее полено, и языки пламени, щелкая и треща в сухом воздухе, поползли по потускневшим головешкам к краям камина.

– Рождество! – воскликнул Джоби с простодушной и торжественной веселостью, свойственной его расе; взяв стоявший в углу возле камина ствол трофейного ружья, он принялся помешивать им пылающие поленья и мешал до тех пор, пока искры озорным золотистым вихрем не взмыли в темное жерло дымохода. – Рождество! Слышите, детки?

Старшей дочери Джона Сарториса исполнилось двадцать два, и в июне она выходила замуж; Баярду было двадцать, младшей девочке – семнадцать, а тетя Дженни, хоть и вдова, для Джоби тоже была ребенком. Водворив ствол ружья на место, он запалил в камине длинную сосновую лучину, чтобы зажечь свечи. Но тетя Дженни остановила его, и он ушел, с трудом волоча ноги – сгорбленный седой старец в поношенном военном мундире, который висел на нем как на вешалке, и тетя Дженни, как всегда называя Джеба Стюарта мистер Стюарт, рассказала свою историю.