Энтони Троллоп - Марион Фай Страница 2

Роден никогда прежде не бывал в Гендон-Голле, хота лорд Гэмпстед в Лондоне представил его сестре. В сущности говоря, клерк воздерживался от посещений, выражая, в разговорах с другом, свои недоумения относительно некоторых диссонансов. «Маркиз — такая же нелепость в моих глазах, как и в твоих, — сказал он лорду Гэмпстеду, — но пока маркизы существуют, их следует ублажать, а тем более их супруг. Слишком изнеженная кожа — несчастие, но если кожа не выносит свежего воздуха, следует допускать вуали для защиты ее. Целью должно быть воспитать кожу, а не наказывать ее сразу! Несчастную маркизу-сибаритку не следует лишать ее розовых лепестков. А я, во всяком случае, не розовый лепесток». А потому он и держался вдали.

Но спор между друзьями продолжался, и победа, наконец, осталась за благородным наследником. Джордж Роден не был розовый лепесток, но в Гендон-Голле в нем увидели растение с прекрасными, благоуханными цветами. Не будь известно, что он клерк из почтамта, составь себе маркиза мнение о нем просто по его внешности — он показался бы ей не хуже любого розового лепестка. Это был высокий, красивый, сильно сложенный молодой человек, с короткими светлыми волосами, симпатичными серыми глазами, орлиным носом и небольшим ртом. В его осанке, фигуре и лице не замечалось ничего свойственного более почтамтским клеркам, чем аристократии вообще. Но он был клерк и сам признавался, что ничего не знает о своей семье, не помнит никаких родных, кроме матери.

Случилось так, что Гендон-Голл превратился в исключительное местопребывание лорда Гэмпстеда, который не пожелал ни иметь собственной квартиры в Лондоне, ни жить в семье, когда она занимала свой палаццо в улице Парк-Лан. Иногда он уезжал за границу, иногда появлялся на неделю или на две в Траффорд-Парке, большом поместье в Йоркшире. Но всего охотнее он жил в Гендон-Голле, своей полугородской полусельской резиденции в окрестностях Лондона, и сюда-то часто наведывался Джордж Роден после своего первого визита, сгладившего всякую неловкость. Иногда он там заставал маркиза с дочерью — редко маркизу. Затем наступила минута, когда лэди Франсес смело объявила мачехе, что дала слово почтамтскому клерку. Случилось это в июне, во время парламентской сессии, когда цветы в Гендоне были во всем блеске. Маркиза приехала туда дня на два; Роден в это же утро уехал на службу, не намереваясь возвращаться. Было сказано несколько слов, возбудивших неудовольствие, и он не намерен был вернуться. Через час после его отъезда леди Франсес сказала всю правду.

Брату ее, в это время, было двадцать два года. Она была годом моложе. Клерк был, приблизительно, лет на шесть старше молодой девушки. Будь он старший сын маркиза, графа, виконта, будь он хотя бы будущий барон, с ним можно было бы помириться. Он был красноречивый молодой человек, не лишенный некоторой скромности, именно такой, какой легко мог пленить желанную, хотя бы самую аристократическую тещу. Маленькие лорды научились с ним играть, он был свой человек в доме. Даже слуги как будто забыли, что он не более как клерк, и что он каждое утро уезжает в город по железной дороге, чтобы заработать десять шиллингов, просидев шесть часов за конторкой. Даже маркиза почти приучила себя относиться к нему симпатично — как к одному из тех привесков, которые иногда встречаются в аристократических семействах, в виде гувернантки, капеллана или домашнего секретаря, которых выдвинули случай или заслуги и которые, этим путем, превращаются в доверенных друзей. Тут-то до ушей ее случайно долетело имя «Франсес» без обычного «лэди», и с языка ее сорвалось надменно-гневное слово. Роден уложил свой чемодан, а лэди Франсес рассказала свою повесть.

Имя лорда Гэмпстеда было Джон. Он был достопочтенный Джон Траффорд, граф Гэмпстед. Для света вообще он был лорд Гэмпстед, для приятелей — Гэмпстед; для мачехи особенно — Гэмпстед, как был бы ее родной, старший сын в минуту своего рождения, родись он на такое счастье. Для отца он сделался Гэмпстедом за последнее время. В прежние годы существовал как бы тайный, семейный уговор, что, вопреки условным приличиям, он в их кругу должен оставаться Джоном. Маркиз недавно намекнул, что с годами это становится глупо; но сын приписывал перемену влиянию мачехи. Тем не менее он оставался Джоном для сестры и для нескольких близких друзей, в числе которых был и Роден.

— Он не сказал мне ни слова, — возразила сестра, когда брат уличал ее в пристрастии к их молодому гостю.

— Но скажет?

— Никакая девушка никогда не выразит мнения на этот счет, Джон.

— А если б сказал?

— Ни у какой девушки не найдется готового ответа на такой вопрос.

— Я знаю, что он скажет.

— В таком случае, если ты намерен выразить какия-нибудь желания, тебе бы следовало переговорить с ним.

Все это вполне разъяснило вопрос в глазах ее брата. Такая девушка, как его сестра, не так бы приняла замечание брата относительно предстоящего объяснения в любви со стороны почтамтского клерка, если бы она не приучила себя относиться к этой возможности без отвращения.

— Было ли бы это тебе неприятно, Джон? — спросил Роден, когда приятель подверг его допросу.

— Встретились бы затруднения.

— Большие затруднения, даже с твоей стороны?

— Я этого не говорил.

— Они явились бы сами собой. Последний фетиш, от которого человек может отказаться, это неприкосновенность женщин его семьи.

— Боже сохрани, чтобы я сколько-нибудь поступился неприкосновенностью моей сестры.

— Понятно; но с этим связано идолопоклонство! Отчего бы и дочери аристократа не выйти замуж, если она может найти аристократа же по своему вкусу. В самой любви нет никакого оскорбления, но идолопоклоннику наносится страшная рана самой личностью претендента. Понятия изменяются не так быстро, чтобы даже ты был свободен от этого чувства. Триста лет тому назад, если бы претендента нельзя было спровадить заграницу или на тот свет, то по крайней мере девушку бы заперли. Через триста лет девушка и мужчина будут стоять на одном уровне, опираясь только на личные достоинства. В настоящее переходное время человеку в твоих условиях очень трудно совершенно освободиться от старых пут.

— Я пытаюсь.

— Самым энергическим образом. Но, голубчик, не смешивай этого личного дела с политическими воззрениями и отвлеченными идеями. Я намерен спросить у сестры твоей отдаст ли она мне свое сердце, и, насколько это от нее зависит, свою руку. Если ты недоволен, нам, вероятно, придется расстаться… на время. Как бы теории строги ни были, любовь их все пересилит.

Лорд Гэмпстед в эту минуту не стал уверять его в своем расположении; но когда оказалось, что сестра его дала слово, он стал на сторону своего приятеля.

И так в семейном кругу маркиза Кинсбёри было много забот. Семейство уехало за границу до конца июля, для здоровья детей. Так гласила «Morning Post». Тщетно спрашивали встревоженные друзья, что такое сталось с этими белокурыми юными геркулесами? Зачем явилась необходимость везти их в саксонские Альпы, когда прелести и удобства Траффорд-парка были гораздо ближе и гораздо выше? Лэди Франсес поехала с ними, и лишь до некоторых интимных знакомых из фэшенебельного света дошел слабый отголосок истины. Когда подобные отголоски прокрадываются в светские сферы, они распространяются далеко.

II. Лорд Гэмпстед

Лорд Гэмпстед, — хотя и не желал вступить в парламент или записаться в какой-нибудь из лондонских клубов, или ходить по улицам в цилиндре, или исполнять какие бы то ни было общественные обязанности, лежащие на молодом аристократе, — тем не менее по своему веселился и мотал. В денежных вопросах он не зависел от щедрости отца — очень склонного к щедрости — так как унаследовал значительную часть состояния своего деда с материнской стороны. Про него почти можно было сказать, что деньги для него не имеют значения. Не то, чтоб он редко думал или говорил о деньгах. Он был к этому очень склонен, утверждая, что деньги — самый могучий фактор в правдах и неправдах мира сего. Но он был так счастливо обставлен, что мог не давать деньгам места в своих личных соображениях, так как никогда не бывал вынужден отказать себе в чем-нибудь за неимением денег, а также не подвергался, благодаря избытку их, искушению делать затраты, по его мнению, излишние. Заплатить десять или двадцать шиллингов за бутылку вина, потому что какой-нибудь приятель уверяет, что оно отличное, или триста фунтов за лошадь, когда лошадь в сто фунтов совершенно удовлетворяла его требованиям, казалось ему нелепостью. Мимо его ворот проходил в город омнибус, в котором он частенько ездил, уверяя, что предпочитает омнибус с обществом одиночеству в своем экипаже. Он иногда досадовал на себя за то, что заказывает платье модному портному, утверждая, что принимает на себя бесполезные расходы из-за того только, чтоб не дать себе труда обратиться в другое место. В этом, впрочем, можно было заподозрить некоторое притворство, так как он несомненно сознавал, что красив, и вероятно подозревал, что искусный портной ничему не мешает.