Станислав Китайский - Повесть "В начале жатвы" Страница 2

— Писали, ты в моей хате поселился тогда?

— Я.

— И не снился я тебе?.. А земля тож тебе отошла?

— Колхозу, Чего дураком прикидываешься?

Колюхов с трудом повернул голову и осмотрел, будто

измерял поле созревшей пшеницы от черемухового куста до самого села: это была его земля. Имелось у него еще пяток десятин в Раскатах, далековато отсюда, но та — так, подспорье. А эта — родная, потом его облита, во снах видена-перевидена.

— Экак обкорнали пашню-ту,— сказал он,— сажень на закраек! Это пудов шестьдесят... Хоть бы обпахали перед жатвой. Или специально мак посеяли? Сорняки же.

— Ты чего к нам? — спросил Филиппушка.

— Посмотреть захотелось. Помирать скоро надо.

Филиппушка приценился к нему и решил:

— Надо.

Хотя Федор и выглядел еще крепким, как сутунок, и коротко стриженные волосы курчавились, белопенились над красной мордой, но лицо уже неподвижное, а это значит все, крышка. Так вот гриб-красноголовец стоит иногда на поляне и большой, и красивый, и с виду крепкий, а тронь его — дерьмо одно.

— Посмотреть, значится? Смотри, смотри... Посмотреть есть что, да не твоими бы глазами... А остаться, случаем, не думаешь?

— Видно будет. Может, и останусь.

— Уезжай лучше. Чужой ты, и все тебе здесь будет вчуже. Без тебя жили, без тебя и дальше проживем. Бельмо на глазу нам ни к чему. Закраек ему не понравился! Агроном-то, поди, умнее тебя. А цветок — он кому мешает? — Филиппушка сорвал маковый цветок, полюбовался его живой алостью, потрогал бесчувственным пальцем черный ободок тычинок, погладил лепесток. — Шелк да и только. А ты — сорняки-и! Красота земная, а не сорняки. Всякому глаз порадует. Тебе этого не понять. Красота не для тебя. Вашему брату одно — деньги. Верно?.. Молчи-ишь!.. Верно, чего там. Ты, поди, ничего красивше денег и не знаешь. А человек без понятия красоты — тьфу! Наплевать и размазать. Сорняки-и!

— Сорняки и есть,— упрямо возразил Колюхов.— Красота если на огороде, в палисаднике. А в поле вред один. Красота свое место знать должна. Мак, он землю сушит, пшенице росту не дает. А отвей его попробуй! Цена хлебушку уже не та. Ты не крестьянствовал, не знаешь... Или заставили научиться в колхозе?

Филиппушка промолчал, выбил о носок стоптанного сапога трубку, долго вминал в нее новую порцию табаку, зеленого, с крупинками казенной махры, и только когда трубка со свистом и вспыхиванием снова зачадила, лениво ответил:

— В колхозе я другими делами ворочал. Пахать — что, любого за трактор посади и поваливай. А ты вот жизнь построй так, чтобы любой мог сесть за него — это друго дело! Теперь все машины, везде машины, никто пупа не надрывает. Вот какая, Колюхов, жизнь пошла. А ведь ее строить надо было. И мы построили. Это тебе не закрайки пахать.

— Трепло ты, Филипп. Стро-оили!.. Много ты настроишь. Такие, как ты, не строят. Рушить мастера. А строить — нет. Строят люди основательные. Повидал я таких, как ты, строителей. Насмотрелся под завязку. За что ни возьмутся, все боком выходит. Отхожее место толком построить не можете, а уж жизнь...

Ан построили! Колхоз был не из последних. Теперь совхоз. Каждая изба — полная чаша. Пустых щей не хлебают. От мяса морду воротят.

— И у тебя чаша?

— Я другой резон. Мне богатство ни к чему. Закваска другая. С малолетства эту собственность терпеть ненавижу.

— Врешь. Всегда кричал, что ничего тебе не надо, а сапоги у Матвея Брусницына кто из рук вырвал, да тут же и натянул при нем на ноги? Не помнишь? А я помню. Разоришь кого, так что твоя сорока на гнездо, все домой тащишь. Не на-адо! Еще и как надо... Только не подают больше. Кончилась ярмарка. А работать не приучен. Вот и сосешь трубку, и от шкуры твоей вонь, как из сапога. А про красоту талдычишь. Она, парень, красота-то, трудом дается. Будь все такие, как ты, соли бы не было.

Они не ссорились, говорили мирно, рассуждающе, как будто все сказанное относилось не к ним, а к кому-то далекому. Видно, прогорели у обоих страсти, когда-то сжигавшие их души и опалявшие тех, кто был рядом, резкие сегодняшние слова сделались только глухими отзвуками слов давнишних, горячечных, и ранить не могли.

— Поди, мало в Сычовке годков-то наших осталось? — спросил вдруг ни с того ни с сего Колюхов.— Да их и было мало,— ответил ой сам себе,— сперва германская, потом гражданская, потом так сколь пропало, ну, а Отечественная та уж вовсе подмела... Ты воевал?

Не взяли. Здоровье не подошло.

— Зато жив остался. Оно и ладно.

— Просился — не взяли. Здоровье, говорят, да и годы. А так бы повоевал! Мы ведь не стареем, вся наша жизнь, как говорится, в огне. Беречь себя нам не пристало. А смерть что? Смерть, она, если с полетом, многих других жизней стоит.

— А не знаешь, Пелагея, сестра моя, жива еще? — опять перескочил через разговор Колюхов. — Семь лет не переписываемся. Оно и раньше в пятилетку получить писульку — и ладно... Так жива?

— Не любопытствую. Не хожу и не интересуюсь. Какое мне дело, какая там старуха дуба дала? А ваше отродье, по мне, так хоть все в одночасье передохни.

— Это пошто ж? Пелагея не раскулачивалась. Она со своим Иваном и в коммунии у вас была, и в колхоз чуть не первыми пошли... Отродье. Сам ты отродье: ни богу свечка ни черту кочерга. Своих-то зачем лаешь?

— Тебе они свои, не мне. Как были вражины, так и остались. Спасибо никто за труды не скажет, за жизнь счастливую. Чего же мне к ним проявлять интерес? Чего жалеть мне их?

— А я вот теперь каждого уходящего жалею. Будто сам по частям ухожу. Посмотришь, хоронят кого, и будто тебя часть хоронят. Потом забегаешься, заработаешься, забудешь и снова живешь... Шилом поле ковыряешь... Эх, Филипп, Филипп, легкая душа твоя. Позавидовать впору. А может, так и надо человеку — на одном дыхании, а? — чтоб сам по себе, живи, пока живешь, чирикай. Все равно всех не пожалеешь, не поймешь.

— Ну, это врешь ты, Колюхов. Не на том мы стоим. Врешь... — Филиппушка задумался, запыхал по-частому трубкой, подбирая слово,— тяжелое, верное, чтоб разом стереть в табачную пыль этого вкрадчивого «мудреца», а слово такое не приходило, и как он ни сводил все морщины лица к переносью и к жесткому рту, как ни сталил глаза — его не было. И он сказал все так же твердо: — Врешь! Ты каждого не разглядывай, ты все обчество увидь, тогда и рассуждай, кого пожалеть, а кто и ни к чему. Вот, к примеру, ты...

— Погодь-ка! — торопливо остановил его Колюхов, с быстрой пытливостью взглянул на дорогу, где еще далеко от черемухового куста надвигался расплывчатый шлейф пыли. — Я и говорил: наладишь, а он: дорога-дорога! — какая дорога?

Серая легковушка, стремительно покачиваясь, легко и зримо вырисовывалась на тракту. Колюхов поднялся, небрежно смахнул пыль с седалища и замахал рукой.

Машина, мягко присев, остановилась. Колюхов вернулся, поднял пиджак, сказал высунувшемуся из окошка шоферу, чернявому и сыто недовольному, заранее знаемое:

— Ну вот и догнал. А я и прошелся, и потолковать тут успел.

— Догна-ал!— передразнил его шофер.—Черт меня подкусил согласиться. Целый час потерял. По таким дорогам только и ездить. Тебе потолковать, а мне план давай. Дашь тут план!

— План, план! А сам с зелененьким едешь... Филипп! Садись, довезу до хаты.

Филиппушка хотел было отказаться, но большой соблазн прокатиться в машине, в какой только районное начальство разъезжает, заставил его подняться. Кряхтя и припадая то на одну, то на другую ногу — отсидел,— он подошел к машине, шофер с неудовольствием открыл ему разрисованную в шашечки заднюю дверцу, хотел, наверное, сказать, что сиденье замарает, но только чвиркнул слюной сквозь зубы.

Машина рванула с места, Филиппушку откинуло на спинку, но выпрямляться он не стал, а так и поехал полулежа, выставив вперед редкие прокуренные усы. Круглая потная спина Колюхова мешала ему видеть дорогу, и он косился в боковое стекло, желая, чтобы кто-нибудь увидел его. Но дорога была пуста, да и ехать пришлось недолго. Пешком топаешь и топаешь, а тут покачало немножко — и вот она деревня. Возле избы, она стоит первой с этого краю, Федор остановил машину.

Пока Филиппушка выбирался, Колюхов молча и горько смотрел на усадьбу.

— Деревья-то какие вымахали! Сажал вот такими. Моя изба была когда-то, — объяснил он шоферу.

Тот равнодушно кивнул.

— Ну, бывай, Филипп! — сказал Колюхов с каким-то не то вздохом, не то стоном, и не дожидаясь ответа, повелительно махнул шоферу рукой:

— Прямо!

II

Строить пятистенок Федор начал сразу же после свадьбы. Решил — пусть строить дольше, пусть затрат больше, но зато изба будет как изба. Рассчитывал, что детей будет много — Анна баба ладная, нарожает, — да и хотел, чтобы было просторно, светло, чтоб если гостей собрать, то не жаться бочком друг к дружке, и если одному пройтись по горнице, то не упираться на третьем шагу в стенку. И раз-вел такой сруб, что когда он поднялся на пятое бревно, Сычовка ахнула: хоромы! На тройке он собирается ездить по избе, что ли? Да и местечко выбрал бирюку впору — на самом поле считай, до ближайшей избы не докричишься.