Хуан Гойтисоло - Печаль в раю Страница 2

В нескольких шагах от себя Мартин обнаружил распечатанную коробку патронов. Он опустился на колени и принюхался — пахло порохом. На листке бумаги было написано карандашом: «Расстрел в 10». Он посмотрел вокруг, не разъяснит ли что-нибудь смысл этой записки, но ничего не нашел.

Он все еще стоял на коленях, держа на ладони листок, когда в него выстрелили сзади. Теперь сомнений не оставалось. Пуля пролетела в нескольких метрах — безусловно, стрелок целился в него.

И сразу же — прежде чем он успел понять, что происходит, — раздался пронзительный свист, умноженный эхом, и, словно по команде, лес наполнился топотом и криками. Ребята неслись, по-видимому, цепью, вприпрыжку, как несутся после уроков, и, подражая зверям, оглашали лес дикими воплями.

Это было вроде набега индейцев — такие набеги Мартин не раз видел в кино. Однако шум постепенно удалялся. До него донеслось еще несколько приглушенных, не совсем уверенных криков, и снова стало тихо, словно ничего и не было, словно мальчишек поглотила земля.

В лесу опять царил покой. Солнце пробивалось сквозь путаницу веток и окружало предметы ободками света и тени. Птицы вернулись на деревья, и Мартин, лежа на земле, долго слушал их пение.

Ровно в десять тридцать грохот динамита возвестил о том, что мост взорван. Он увидел, как облачка дыма, похожие на взбитый белок, поднялись и растаяли в синем, сверкающем небе. Застрекотали пулеметы по ту сторону оврага: приближались передовые отряды противника. Итак, он оказался на ничьей земле.

Мартин находил все новые следы отступления мальчишек — смятую траву, отпечатки башмаков, еще один листок со словами: «Расстрел в 10». Вероятно, он чему-то помешал, потому в него и стреляли.

«Очень скоро, — думал Мартин, — я потеряю свободу. Меня возьмут в плен». Он вспомнил Дору. «Когда кончится война…» Она вечно строила планы, думала о будущем. А он всегда думал только о настоящем. Даже сейчас ему не удавалось представить, что сюда придут чужие войска. Будь она рядом, можно бы сказать ей: «Знаешь, главное — чтобы все это кончилось. Пожить бы мирно хоть немного…» Но Дора умерла, и, как ни тяжело, он в конце концов забудет ее.

И тут он увидел темное пятно, как будто валялась чья-то одежда. Он резко остановился. Там, метрах в двадцати, лежал человек, и Мартин удивился, как он раньше его не заметил. Он узнал его сразу, по волосам. Сердце Мартина замерло. Авель лежал на спине, вытянувшись во всю длину. Казалось, он спал. Руки вдоль тела, а на груди лежит букет маков. В правом виске было отверстие величиной с горошину, и оттуда сочилась кровь.

Мартин взял его за плечи и приподнял, чтобы послушать, бьется ли сердце. Он знал, что мальчик мертв, знал, но не понимал. Двадцать четыре часа назад Авель был полон жизни. Он бегал с ребятами в тростниках и проводил Элосеги по лощине. А теперь, неизвестно почему, он умер. Кто-то его убил.

«Господи, ему ведь и двенадцати нет!» Он хотел понять, во что бы то ни стало понять, как это могло произойти, и, сжимая маленькую руку, пристально вглядывался в лицо, пытаясь обнаружить судороги смерти. Но лицо было спокойное. Ранка на виске — и все.

Убийцы разбросали кругом скатанные бумажки, на которых карандашом был написан приговор. Мартин поднял маки и положил на прежнее место. Гады! Вот гады! В левую руку мальчика они сунули красный цветок, он держал его, как держат цветы ангелы на картинках. В правой была записка: «Бог не умирает», тоже карандашом, только другим почерком. Авель лежал на сухих листьях, тоненький и холодный, как кукла. Если бы не кровь на виске, не было бы даже заметно, куда вошла пуля. Он лежал бледный, очень бледный, растрепанный, белокурый.

Теперь в лесу было особенно тихо. По-видимому, сражающиеся забыли о местах, прилегающих к усадьбе. Зачарованная тишина, сотканная из тысячи нитей, стянула одним узлом и Мартина, и убитого Авеля, и юных палачей, притаившихся во мраке чащи, и все улики, которые вели от размалеванного мальчишки и брошенной под деревом шелковой маски в сети какого-то заговора, хитрого и запуганного, как паутина. Что-нибудь изменится чуть-чуть — ну хотя бы солнце зайдет за тучу, — и сломается хрупкий механизм, все рухнет. Мартин застыл на месте; беспомощный жест пробковых дубов околдовал его. Ободранные, искривленные, старые, они простирали к небу сучья, словно оповещая мир о страшном злодеянии. Ему показалось, что лес зачарован, и он протер глаза. Все предметы как будто зажили собственной жизнью; солнце осыпало чащу золотыми дротиками; цикады прервали свою монотонную песню. Все молчало — и деревья, и звери, и люди. И Мартин подумал, что эта тишина сильнее людского суда — словно весь лес, целиком, поник под бременем зла.

Пулеметы снова застрекотали где-то у дороги. По звуку Мартин определил, что передовые части противника достигли моста и стреляют в последних беженцев, которым взорванный мост помешал уйти. Стрельба продолжалась минуты две. Потом послышались взрывы в деревне. Отступая, республиканцы взорвали интендантское управление. Мартин представил себе, как притаились жители в своих домиках; как смотрят они в замочную скважину на вереницу беженцев и пленных, за которыми стелется дорожка испражнений, вшей, нищеты, котелков из-под чечевицы, походных мисок; и, может быть, они наскоро шьют в погребах новые флаги, собираясь отпраздновать конец борьбы.

Дети по-своему восприняли атмосферу этих дней и предавались кровожадным играм в самый разгар боя. На обочинах шоссе оседал улов смерти — солдаты, убитые с воздуха; пленные, расстрелянные у дороги; дезертиры с пулей в затылке. Дети, словно рыбки в реке, сновали между трупами, орали, хрипло выкрикивали команды, подражая взрослым, напяливали на себя одежду убитых и прятали в тайниках занимательные находки.

Война оставляла после себя и неплохие трофеи: недавно ребята разворовали сахар, который нашли в интендантском грузовике; полковничью фуражку, еще запятнанную кровью, немедленно напялил на голову вожак. Дети мечтали о высоких наградах. Они переходили тайком линию фронта и украшали себя флажками обеих сторон. Крохотные Гулливеры в стране великанов, они разбирались в механизме гранат и убивали птиц динамитом.

«И вот сегодня утром, — думал Мартин, — они убили товарища». Мертвый мальчик лежит здесь, и никто никогда не узнает, почему он убит, Мартин взглянул на часы. Без десяти одиннадцать. Стоят, только что стали. Он завел часы. Уходить и хотелось, и не хотелось. Он растерянно осмотрелся.

Снова взрыв. Где-то совсем близко. В каком-нибудь километре. Может, и меньше. Долина лежала в стороне от линии наступления, туда снаряды не долетали. Взорвав мост, последние республиканцы заканчивали эвакуацию из деревни. Тускло-желтый самолет обстреливал их, как бы указывая на них авангарду национальных войск.

«Бог не умирает», — прочитал он и не мог разгадать смысла этих слов. Авель крепко сжимал листок, будто цеплялся за него в последнюю минуту. Кто это написал? Убийца? Добрая душа. Сам Авель?.. Элосеги отогнал от себя эти мысли. Бесконечная усталость сжимала голову, словно стальной шлем. Он не мог думать, ничего не мог решить. «Была бы здесь Дора…» — пробормотал он. Жизнь показалась ему бессмысленной и ненужной.

Он поднял убитого мальчика и пошел по тропинке вниз, к интернату. Склон был пологий, Мартин шел все быстрее. В лесу снова было тихо. Мальчишки убежали, испугались собственного злодеяния. Наверное, потому они так и кричали и кривлялись, как черти, словно хотели побороть ужас, стать хоть на минуту другими.

У поворота, где тропинка выходила на проезжую дорогу, Элосеги резко остановился и спрятался за земляничными деревьями.

По дороге шли две женщины почтенного возраста, нелепо и смешно одетые. Они держали огромное красно-желтое[1] знамя. Мартин с удивлением заметил, что они пинают друг друга ногами и каждая тянет знамя в свою сторону.

— Я отдам, и все, — говорила та, что слева. — Мое знамя, я и отдам. Ты не имеешь права его трогать.

На ней было лиловое длинное пальто, которое, по-видимому, она много лет не надевала.

— Твое? — завопила вторая. — Это с каких же пор оно твое? Мое оно, ты его украла из шкафа.

— Я его придумала сшить! — голосила первая. — Я у тебя шелку попросила, а ты даже не знала, для чего.

— Я спрашивала, ты не сказала.

— Врешь! Я сказала. Сама не расслышала! Глухая тетеря…

— Эгоистка, вот ты кто! Эгоистка. Другие работают, а слава тебе… — Она чуть не плакала и ковыляла вприпрыжку, спотыкаясь, как птенец, вывалившийся из гнезда. — Слушай, Люсия. Последний раз тебя прошу, дай я вручу знамя…

— Мое знамя, — отрезала женщина в лиловом пальто и еще крепче вцепилась в него. — Я придумала, я и работала. Чем скулить, сказала бы спасибо, что разрешила со мной пойти. Другая бы на моем месте дома тебя оставила.