Хуан Рульфо - Педро Парамо Страница 2

Ничего особенного я в женщине не заметил. Обыкновенный человеческий голос. Во рту — зубы, а за ними — быстрый язык. Я видел, как он шевелится, когда она говорит. И глаза точно такие, как у всех других людей на земле.

Сумерки густели.

Уходя, она снова пожелала мне доброго вечера. И хотя по-прежнему нигде не было видно ни играющих детей, ни голубей, ни синих кровель, я вдруг почувствовал, что в селении кипит жизнь. А если мне чудилось вокруг одно лишь безмолвие, то только потому, что я еще к безмолвию не привык, или, может быть, потому, что в ушах у меня звучало множество разнообразных шумов и голосов.

Да, человеческих голосов. Здесь, где почти не было воздуха и нечем было дышать, они слышались много явственней. Я носил их в себе, и они были тяжки, словно камни. Мне вспомнились слова матери: «Там ты снова услышишь и лучше поймешь меня. Я буду ближе к тебе. Голос моих воспоминаний проникнет в тебя и вытеснит голос моей смерти, если только у смерти есть голос». Мама… Живая.

Мне хотелось сказать ей: «Ты дала мне неверный адрес. Ты ошиблась и послала меня не по той дороге. Ты сказала: „Иди туда-то и туда-то“. И я пустился в путь, разыскивая селение, затерянное на краю света, и человека, которого давным-давно нет в живых».

Я пошел на шум реки и увидел дом возле моста. Я протянул руку, чтобы открыть дверь, но рука нырнула в пустоту, как будто это она, пустота, распахнула передо мной дверь. За порогом стояла женщина.

— Войдите, — произнесла она.

И я вошел.

Я остался в Комале. А погонщик отправился со своими осликами дальше.

— Мой путь лежит туда, к тем высоким горам, — сказал он на прощанье, — там мой дом. Хотите, идемте со мной, гостем будете. Хотите — оставайтесь. Осмотрите селение, раз уж вам так любопытно, а может, невзначай кого-нибудь тут живого отыщете.

И я остался. Для того я сюда и пришел.

— А где здесь можно устроиться с ночлегом? — крикнул я ему вдогонку.

— Разыщите донью Эдувихес, если она еще жива. Скажите ей, что вы от меня.

— А как вас зовут?

— Абундио, — отозвался он. Но фамилии я уже не расслышал.

— Эдувихес Дийяда — это я. Проходите, пожалуйста. — Как будто она меня поджидала. Объясняя мне по дороге, что все уже приготовлено, она повела меня по длинной анфиладе темных и, как мне показалось, совершенно пустых комнат. Впрочем, нет. Когда глаза привыкли к темноте, я в тонкой полоске света, падавшей все время откуда-то у нас из-за спины, начал различать по сторонам какие-то черные тени: мы шли по тесному проходу между громоздившихся вдоль нашего пути непонятных выступов.

— Что это у вас тут такое? — полюбопытствовал я.

— Рухлядь всякая, — ответила она. — У меня весь дом заставлен вещами. Уезжали люди, а мебель и пожитки ко мне свозили на сохранение. Только никто за ними так и не вернулся. Я отвела вам комнату внутри дома. Там я посторонних вещей не держу — на случай, приедет кто-нибудь. Так, стало быть, вы ее сын?

— Чей сын? — спросил я. — Кого вы имеете в виду?

— Долорес.

— Да. А как вы узнали?

— Она предупредила меня, чтобы я вас ждала. Как раз сегодня. Что вы будете непременно сегодня.

— Кто предупредил? Моя мать?

— Ну да. А то кто же?

Я не знал, что и подумать. Но она и не дала мне времени подумать.

— Вот здесь, — проговорила она.

Дверь в комнате была только одна: та, через которую мы вошли. Хозяйка зажгла свечу, и я увидел, что в помещении не было совершенно никакой мебели.

— Но ведь здесь нет кровати, — удивился я.

— Что за важность. Вы устали с дороги, а когда устанешь, сон лучше всякого пуховика. Постель я вам приготовлю завтра. Сами знаете, в два счета ничего на свете не делается. Извести вы меня заранее, я бы, конечно, вас получше встретила, но мама ваша предупредила меня в самую последнюю минуту.

— Мама? — остолбенел я. — Мама умерла.

— Оттого-то, наверно, и был у нее такой слабый голос. Еле слышался, будто из дали какой-то далекой-далекой, невесть откуда. Теперь-то понятно. И давно?

— Вот уже семь дней.

— Ах ты, горе какое. В последний час, верно, думала, все-то меня забыли, одна помираю. Мы ведь с ней слово друг дружке дали: вместе умрем. Вместе-то помирать легче, не так страшно с белым светом расставаться. Мы это на всякий случай решили: мало ли что в жизни приключиться может, ну станет невмоготу, вот и… Мы ведь подруги с ней были, да еще какие — не разлей вода. Неужто она вам никогда про меня не рассказывала?

— Нет, ни разу.

— Странно. Ну да что ж, мы тогда совсем еще были девчонки. Она только-только замуж вышла. Но очень мы с ней любили друг дружку. Мама твоя хорошенькая была, нежная, как цветок, а уж душевная! На нее, бывало, кто ни взглянет, сразу полюбит. Верно говорю, так и тянет, бывало, смотреть на нее… Выходит, обогнала она меня? Ничего, я ее догоню, вот увидишь. На небо путь неблизкий, и сколько туда пути — это лишь одна я знаю. И как туда прямиком дойти, чтобы зря крюку не дать. Первое дело — помирать, с Божьей помощью, надо не по Господню изволению, а по собственному разумению. И если тебе до срока занадобилось, сумей заставить Господа, чтобы раньше времени тебя призвал. Гляди-ка, на «ты» перешла. Прости уж старуху, ты ведь мне все равно как сын родной. Да, да. Сколько раз я себе говорила: «По справедливости-то сынок Долорес моим бы должен быть». Ладно, про это я в другой раз тебе расскажу. А ты мне верь, я твою мать одну не брошу — длинны дороги в царство небесное, но я ее догоню.

Первой моей мыслью было, что хозяйка не в своем уме. Потом никаких мыслей у меня уже не было, осталось лишь ощущение, будто я очутился в мире каких-то иных измерений. Словно сорванный с якоря челн, я безвольно отдался уносившему меня потоку. Тело мое расслабилось, стало податливо, способно принимать любую форму, его можно было швырять и подбрасывать, играть им, как тряпичным мячом.

— Я хотел бы отдохнуть, — сказал я.

— Пойдем. С дороги надо перекусить. Поешь хоть немного.

— После. Я приду после.

«Кап, кап», — бормотала дождевая вода, падая с крыши. Во дворе под стрехами она вырыла в песке длинную канавку. «Кап, кап», — и чуть погодя опять: «Кап!» — со всего размаха, по листу лавра, росшего из щели между кирпичами. В самую середину листа. Лист изгибался и подпрыгивал. Гроза прошла. И только по временам порыв ветра, налетев на гранатовое дерево, стряхивал с его ветвей ливень сверкающих капель. Капли сыпались на землю и гасли. Пока шумела гроза, куры сидели нахохлившись, будто спали. Теперь они вдруг очнулись, захлопали крыльями и высыпали во двор, торопливо и жадно расклевывая дождевых червей, которых дождь выгнал из-под земли на свет божий. Высунулось из-за облаков солнце, вспыхнуло глянцем на камнях и пошло переливаться вокруг всеми цветами радуги, играть в воздухе, разбрызгивать по листве, вдогонку пробегающему ветру, блескучий лак и жаркими губами тянуть, тянуть из земли воду.

— Что это ты засиделся в уборной, сынок?

— Я сейчас, мама.

— Будешь там долго возиться — выползет змея и укусит.

— Я знаю.

«Я думал о тебе, Сусана. Помнишь выгнутые спины зеленых холмов? Когда подымался свежий ветерок, мы запускали бумажных змеев. Стоишь себе на гребне холма, ветер уносит змея все выше, все дальше, тянет за пеньковую бечевочку, и она разматывается, разматывается у тебя в руках, и сам ты словно паришь в вышине вместе со своим змеем, и уже невнятным эхом отдается в твоих ушах шумная жизнь селения. „Помоги, Сусана!“ Мягкие руки стискивали бечевочку поверх моих рук. „Разматывай!“

Мы смеялись, захлебываясь ветром. Нам было весело на ветру. Ведь он заставлял наши глаза смотреть в одну и ту же точку, соединял наши взгляды. А бечевочка все бежала и бежала у нас между пальцев вслед за летящим змеем, пока вдруг, натянувшись струной, не лопалась. Раздавался легкий треск, словно от внезапного удара быстрых птичьих крыльев. А высоко в небе, покачиваясь на воздушных волнах, все дальше уносилась от нас наша бумажная птица. Минуту-другую еще мелькал вдали, развеваясь по ветру, мочальный хвост, потом и он исчезал, потонув в зеленеющей бескрайности земли.

Губы твои были влажны, словно их целовал росяной рассвет».

— Сейчас же выходи из уборной! Не тебе сказано?

— Иду, мама, иду!

«Я вспоминал о тебе. Ты стояла и смотрела на меня. Твои глаза были цвета морской лазури».

Он поднял голову и увидел мать, она ждала его за дверью.

— Что ты торчишь тут целый час? Чем ты занимаешься?

— Я думаю.

— Думать можно и в другом месте. А сидеть подолгу в уборной вредно. Делать тебе, что ли, нечего? Поди к бабушке, поможешь ей лущить маис.

— Иду, мама, иду.

— Бабушка, я пришел тебе помогать. Давай лущить вместе.

— Да тут уж ничего и не осталось. Мы сейчас шоколад молоть будем. Куда это ты запропастился? Такая гроза, а тебя нигде нет, с ног сбились, разыскивая.