Джеймс Джойс - Облачко Страница 2

– Измотаешься, – сказал он. – Что такое жизнь журналиста? Вечная спешка и гонка, вечно ищи материал, а иногда так и не найдешь; а потом вечная погоня за чем-нибудь новеньким. Ну я и решил на несколько дней послать гранки и наборщиков к черту. А уж до чего же я рад, что попал на родное пепелище! Надо же когда-нибудь и отдохнуть. Я как-то сразу ожил, как только очутился в милом грязном Дублине... Ну вот, Томми, пей. Воды? Скажи, когда довольно.

Крошка Чендлер дал сильно разбавить свой виски.

– Пользы ты своей, юноша, не знаешь, – сказал Игнатий Галлахер. – Я чистый пью.

– Я обычно пью очень мало, – скромно сказал Крошка Чендлер. – Изредка маленькую или две, когда встретишься с кем-нибудь из старой компании; вот и все.

– Ну, – весело сказал Игнатий Галлахер, – выпьем за нас, за старые времена и за старую дружбу.

Они чокнулись и выпили.

– Я сегодня видел кое-кого из старой шатии, – сказал Игнатий Галлахер. – О'Хара что-то мне не понравился. Что он делает?

– Ничего, – сказал Крошка Чендлер. – Он совсем опустился.

– Хогэн как будто хорошо пристроился?

– Да, он служит в Земельном комитете[4].

– Я как-то встретил его в Лондоне, он, по-видимому, процветает... Бедный О'Хара! Спился, вероятно?

– Не только, – сухо сказал Крошка Чендлер.

Игнатий Галлахер засмеялся.

– Томми, – сказал он, – ты ни на йоту не изменился. Ты все тот же серьезный юноша, который, бывало, читал мне нотации каждое воскресное утро, пока я валялся с головной болью и обложенным языком. Тебе бы надо немного пошататься по свету. Неужели ты ни разу никуда не ездил?

– Я был на острове Мэн, – сказал Крошка Чендлер.

Игнатий Галлахер засмеялся.

– Остров Мэн! – сказал он. – Поезжай в Лондон или в Париж, лучше в Париж. Это пойдет тебе на пользу.

– Ты был в Париже?

– Еще бы! Я там повеселился на славу.

– А Париж правда такой красивый, как говорят? – спросил Крошка Чендлер.

Он отпил из своего стакана, а Игнатий Галлахер залпом осушил свой до дна.

– Красивый? – сказал Игнатий Галлахер медленно, смакуя букет своего виски. – Не такой уж он красивый, понимаешь. Нет, конечно, красивый. Но главное – это тамошняя жизнь, вот что. Нет города, равного Парижу по веселью, шуму, развлечениям...

Крошка Чендлер допил свой стакан и не без труда поймал взгляд бармена. Он заказал еще виски.

– Я был в Мулен-Руж, – продолжал Игнатий Галлахер, когда бармен убрал стаканы, – и я побывал во всех кафе Латинского квартала. Ну уж, доложу я тебе! Не для таких божьих коровок, как ты.

Крошка Чендлер молчал; бармен скоро вернулся с двумя стаканами; тогда он дотронулся своим стаканом до стакана своего друга и повторил его тост. Он начинал испытывать легкое разочарование. Тон Галлахера и его манера выражаться не нравились ему. Было что-то вульгарное в его друге, чего он раньше не замечал. Но возможно, что это просто оттого, что он живет в Лондоне, среди газетной толчеи и грызни. Прежнее обаяние чувствовалось под новой, развязной манерой держаться. И как-никак Галлахер пожил, он повидал свет. Крошка Чендлер с завистью посмотрел на своего друга.

– В Париже всем весело, – сказал Игнатий Галлахер. – Там умеют наслаждаться жизнью, и что же, скажешь, это нехорошо? Если хочешь пожить по-настоящему, надо ехать в Париж. И знаешь, парижане прекрасно относятся к ирландцам. Когда они узнали, что я ирландец, они меня чуть не задушили, да, да.

Крошка Чендлер вновь отпил из своего стакана.

– Скажи-ка, – начал он, – Париж в самом деле такой безнравственный город, как о нем говорят?

Игнатий Галлахер величественно поднял правую руку.

– Все города безнравственны, – сказал он. – Конечно, в Париже можно увидеть довольно пикантные вещи. Вот, например, на студенческих танцульках. Есть на что посмотреть, когда курочки разойдутся. Ты, надеюсь, понимаешь, о ком я говорю?

– Я слышал о них, – сказал Крошка Чендлер.

Игнатий Галлахер допил свой виски и покачал головой.

– Да, – сказал он, – что ни говори, а нет другой такой женщины, как парижанка, – по остроумию, по шику.

– Значит, это безнравственный город, – сказал Крошка Чендлер с робкой настойчивостью, – я хочу сказать, по сравнению с Лондоном или с Дублином.

– Лондон! – сказал Игнатий Галлахер. – Никакого сравнения. Спроси Хогэна, дорогой мой. Я немножко просветил его по части Лондона, когда он приезжал. Он открыл бы тебе глаза... Послушай, Томми, что ты все прихлебываешь, это тебе не пунш, пей сразу.

– Нет, право...

– Да брось, ничего с тобой не сделается. Что закажем? Опять того же?

– Ну... давай.

– Francois, еще по стаканчику... Закурим, Томми. – Игнатий Галлахер вытащил портсигар. Оба друга закурили и молча пыхтели сигарами, пока им не подали виски.

– Я скажу тебе свое мнение, – сказал Игнатий Галлахер, вынырнув, наконец, из облака дыма, за которым он скрывался, – мы живем в странном мире. Где уж тут нравственность. Я слыхал о таких случаях, да что я говорю – слыхал, я знаю о таких... случаях...

Игнатий Галлахер задумчиво попыхтел сигарой и затем ровным эпическим тоном принялся набрасывать перед своим другом картины разврата, царящего за границей. Он перечислил пороки нескольких столиц и, по-видимому, склонялся к тому, чтобы присудить пальму первенства Берлину. Были вещи, за которые он не мог поручиться (он только слыхал о них), но многое он знал по собственному опыту. Он не пощадил ни чина, ни звания. Он разоблачил тайны европейских монастырей, описал нравы, бытующие в высшем обществе, и закончил тем, что рассказал со всеми подробностями скандальную историю про одну английскую герцогиню, причем подтвердил, что история эта достоверна. Крошка Чендлер был очень удивлен.

– Да, – сказал Игнатий Галлахер, – здесь, в нашем старом, захолустном Дублине, про такие вещи и не слыхивали.

– Тебе, должно быть, показалось очень скучно у нас, – сказал Крошка Чендлер, – после всего того, что ты видел!

– Знаешь, – сказал Игнатий Галлахер, – для меня это отдых – побывать здесь. Ну, а потом, ведь это же родное гнездо, как говорится. Что бы там ни было, а нельзя не любить его. Такова человеческая природа... Но расскажи мне о себе. Хогэн сказал мне, что ты... познал радости Гименея. Уже два года, кажется?

Крошка Чендлер покраснел и улыбнулся.

– Да, – сказал он. – В мае был год, как я женился.

– Позволь мне от души поздравить тебя, – сказал Игнатий Галлахер. – Лучше поздно, чем никогда. Я не знал твоего адреса, а то бы я сделал это вовремя.

Он протянул руку, и Крошка Чендлер пожал ее.

– Желаю тебе, – сказал Галлахер, – и твоему семейству всяческих благ, и кучу денег, и чтобы ты жил до тех пор, пока я сам не застрелю тебя. И это, милый мой Томми, желает тебе искренний друг твой, старый друг. Ты это знаешь?

– Знаю, – сказал Крошка Чендлер.

– И детишки есть? – сказал Игнатий Галлахер.

Крошка Чендлер опять покраснел.

– У нас один ребенок, – сказал он.

– Сын или дочь?

– Мальчик.

Игнатий Галлахер звонко хлопнул своего друга по спине.

– Молодец, – сказал он, – да я и не сомневался в тебе, Томми.

Крошка Чендлер улыбнулся и смущенно посмотрел в свой стакан, закусив нижнюю губу тремя по-детски белыми зубами.

– Надеюсь, ты зайдешь к нам вечерком, до отъезда. Жена будет тебе очень рада. Можно помузицировать... и...

– Большое спасибо, милый, – сказал Игнатий Галлахер. – Очень жаль, что мы не встретились раньше. Но я завтра вечером должен ехать.

– Может быть, сегодня...

– Мне очень жаль, дорогой. Видишь, я здесь не один, со мной приехал приятель, очень интересный молодой человек, так вот мы сговорились пойти в картишки поиграть. А то бы...

– Ну конечно, я понимаю...

– А кто знает? – раздумчиво сказал Игнатий Галлахер. – Теперь, когда лед сломан, может быть, я в будущем году опять прикачу к вам. Отсрочка не испортит удовольствия.

– Отлично, – сказал Крошка Чендлер, – в твой следующий приезд ты придешь к нам на весь вечер. Непременно, да?

– Непременно, – сказал Игнатий Галлахер, – если только я приеду в будущем году, то parole d'honneur![5]

– А чтобы скрепить наш договор, – сказал Крошка Чендлер, – выпьем еще по одной.

Игнатий Галлахер вытащил большие золотые часы и посмотрел на стрелки.

– Если только последнюю, – сказал он. – Потому что, видишь ли, меня ждут.

– И в самом деле, последнюю, – сказал Крошка Чендлер.

– Ну, хорошо, – сказал Игнатий Галлахер, – в таком случае выпьем еще по одной deoc an doruis[6] – так, кажется, в народе говорят?

Крошка Чендлер заказал виски. Краска, несколько минут назад выступившая на его щеках, теперь заливала все лицо. Он всегда легко краснел; а сейчас он разогрелся и был слегка возбужден. Три стакана виски ударили ему в голову, а крепкая сигара Галлахера отуманила мозг, так как он был хрупкого здоровья и всегда очень воздержан. Встретиться с Галлахером после восьмилетней разлуки, сидеть с Галлахером у «Корлесса», в ярком свете и шуме, слушать рассказы Галлахера, участвовать, хоть недолго, в кочевой и блистательной жизни Галлахера было для него приключением, нарушившим равновесие его чувствительной натуры. Он остро ощущал контраст между жизнью друга и своей собственной и находил, что это несправедливо: Галлахер стоял ниже его по рождению и воспитанию. Он был уверен, что мог бы делать кое-что получше, чего его другу никогда не сделать, что-нибудь более высокое, чем вульгарная журналистика, если бы только подвернулся случай. Что преграждало ему путь? Его злосчастная робость? Ему хотелось как-нибудь отомстить за себя, поддержать свое мужское достоинство. Он по-своему толковал отказ, которым Галлахер ответил на его приглашение. Галлахер просто удостаивал его своей дружбой, как он удостоил Ирландию своим посещением.