Илья Лавров - Девочка и рябина Страница 2

— Все это тебе чудится! Эта морока пройдет, Алеша, «как сон, как утренний туман». Ты присмотрись, ведь я же, ей-богу, обыкновенная девчонка. И — в стенгазету пишу статейки: «Куда смотрит местком» — и комсомольские взносы плачу… — Она помолчала, хмуро добавила: — А замуж я еще не собираюсь. Вот расстанемся на год… и все станет ясно. Выдумка долго не живет.

— Нет, ты не любишь меня! — убежденно сказал Северов.

— Не знаю…

Послышался цокот копыт — проскакал кабардинец в бурке, будто над полем промчалась черная птица: лошади из-за кукурузы не было видно.

Горы стали алыми, с синими пятнами теней, меркнущая луна сближалась с ними; вот быстро поползла за пламенеющий пик, исчезла…

Северов вдруг почувствовал полет Земли. Высоко трепетала яркой каплей Венера. Цветные громады хребтов мчались к ней, близились, звезда повисла над ними, укатилась за них. Алеша представил вертящуюся планету и себя на ней. Он такой маленький, что с гор его и не видно. А сердце — еще меньше. И вот в этом атоме — горе, страх, любовь. Ему кажется: они заполняют весь мир. А на самом деле его вместе с сердцем, с тоской, с любовью и не видно…

Над Юлинькой и Северовым облако листвы, смоченное росой, дрогнуло, забормотало, забурлило. Брызнули лучи солнца, и каждый лист засиял, как зеркальце.

— Идем. Пора… — вздохнула Юлинька.

Алеша обнял ее за плечи.

Шли, шли, а сверкающий лучистый тополь среди безбрежного поля все был огромен и близок, словно они и не уходили. Тополь стоял — вечный и величавый, как собор.

Ярмарка талантов

В Нальчике ставили так называемые «кассовые» пьесы: занимательные, но пустенькие. Актерам не над чем было по-серьезному работать. Юлинька переживала это болезненно. И вдруг весной ей пришло письмо из Читы от Скавронского. Она любила его спектакли, всегда глубокие и яркие. Юлинька и Скавронский понимали друг друга с полуслова, как единомышленники в искусстве. Поэтому она без сожаления меняла живописный теплый Кавказ на суровый, неведомый север.

— Актера греет не солнышко, а роль! — сказала она Алеше.

Скавронский знал ее заветную мечту: сыграть комиссара в «Оптимистической трагедии», мужественную Таню в арбузовской пьесе. И вот он предлагал ей эти роли. И разве могло теперь остановить ее расстояние в тысячи и тысячи километров?

Писал в Читу и Северов, но не получил ответа. И он решил ехать в Москву, устраиваться через театральную «биржу».

Эту «биржу» никто не разрешает. Она организуется стихийно. С Кавказа и Дальнего Востока, из Средней Азии и Сибири — со всех сторон осенью слетаются актеры в Москву. Сюда же едут режиссеры набирать актеров.

В этом году «биржа» обосновалась в клубе ВТО. Светлый зал наполнился шумной, разодетой в пух и прах толпой. В окна виднелась мокрая улица — моросил невидимый дождик. Стекла усеяли, точно прозрачная сыпь, капельки с булавочную головку.

На соседнем здании каменная девушка поднимала к облакам серп и молот. Справа, в сквере за углом, стоял задумчивый Пушкин. Почтительно кланялись ему тяжелые от влаги пестрые цветы. По бакенбардам и красивому лбу катились водяные горошины.

Северов остановился около дверей и оглядел жужжащий зал.

Даже в большой толпе можно отличить актеров по их лицам, по манере одеваться, а еще больше — по голосам, привыкшим к сцене, по наигранно-темпераментным жестам. У актеров все чрезмерно: где нужно улыбнуться — они хохочут, где нужно вздохнуть — они плачут. Голубое им кажется синим, розовое — красным.

На «бирже» встречались старые товарищи. Восклицания, поцелуи, смех раздавались вокруг.

Эта преувеличенность чувств и театральная манера проявлять их раздражали Северова. «Ярмарка талантов», — усмехнулся он.

Разбитной красавчик, с кокетливыми ужимками, с подбритыми бровями, с маникюром, в голубом пиджаке, попугаем порхал по «бирже», целовал актрисам руки, сыпал анекдоты. По-восточному приложив руку к сердцу, он послал воздушный поцелуй Северову.

Алеша узнал в нем Кадю Горского.

Кругом слышалось:

— …Махачкала? Бросьте, плохое дело! Уже месяц зарплату не платят! Выездные спектакли замучили!

— …А где сейчас Радин?

— В Барнауле.

— Блестящий режиссер!

— Все они теперь на одну колодку, запугали формализмом.

— …Играл я в Урюпинске Шмагу, Бобчинского! Прошел у зрителей на ура! Вез на себе репертуар.

— …Заваливает одну роль, заваливает другую…

— Кадя! — окликнул Северов. — Этот кто?

— Калуга!

— А этот?

— Бугульма. Горят. Не театральный город.

Шумную толпу заслонил седой, величественный старик в темно-синем костюме. К нему бросился, протягивая веснушчатые руки, юркий старикашка с россыпью серебряных кудрей:

— Дальский! Павел! Какими судьбами?

— А! Вася! Здорово, друг, здорово! — проговорил Дальский. Они обнялись, троекратно поцеловались.

— Сколько лет, сколько зим! Откуда, друг? — спрашивал Дальский покровительственно.

— Из Ростова, — ответил шестидесятилетний Вася, — едва год дослужил. Теперь вот сюда, наниматься.

— Как работалось?

— Да неважнецки. Так ничего и не сыграл. Режиссура… Ах, да чего говорить! И коллектив, я тебе скажу… — Вася поморщился. — Знаешь, как это бывает? Новых выживают, режиссеров съедают, жен на первые роли толкают.

— Ишь ты, стихами заговорил. Аносов там еще?

— Он в Алма-Ате. В гору, брат, пошел! Героев играет!

— Да что ты говоришь?! — изумился Дальский, словно узнал, что Аносов улетел на Марс. — Рванул! Молодец! Сколько с ним литров принято на нутро! Несть числа. У него же потрясающая внешность, вулканический темперамент, море обаяния — все данные для героя! А голос! Тенор — король в опере, а бас — кум королю в драме.

Прошла пожилая актриса с крашеными, черными, как тушь, волосами, в фиолетовом платье. На плечах лежало что-то вроде чернобурки. Дальский галантно поцеловал ей руку.

— Между прочим, Вася, Рязань тебя не интересует? — снова повернулся он к собеседнику. — А то режиссер здесь, могу сосватать.

Северову вспомнился голос Голобокова: «Они жизни-то и не нюхали». Пожалуй, сторож прав. И действительно, какое отношение к народу имеют эти два закулисных волка? Всю жизнь кормились в бутафорском мирке. Сменив несколько жен, гремели со сцены о чистоте. Жизнь изучали по пьесам, а экономику — по меню в ресторане.

Комики, молодые героини, герои, травести, инженю, простаки суетились, порхали, величаво шествовали, торопливо и нервно ходили, шептались между собой, разговаривали с режиссерами в углах. Глаза бесцеремонно и зорко шарили в толпе — нет ли знакомых, которые могли бы порекомендовать в «дело»? У кого иссякли деньги — у тех лица были напряженными. Кто, на языке актеров, «покончил в дело» и получил аванс, тот ходил уверенно, смеялся громко.

Спокойно сидели режиссеры с портфелями, папками.

Северов раздраженно пил ситро. В буфете пахло колбасой и сыром. И этот запах казался противным.

Прошла, надменно щурясь, красивая актриса в голубом костюмчике. Широкие, колоколом, рукава и подол оторочены серым мехом. Ее волосы напомнили Юлиньку.

«Ярмарка талантов», жужжа, отодвинулась вдаль. Алеша подошел к окну. Каменная девушка блестела в лучах. Перед глазами возник огромный, как собор, сверкающий тополь среди безбрежного поля.

Северов кинулся в толпу. Пришедшая сидела у рояля с важным режиссером в пенсне. Откинув голову и щуря глаз, он рассматривал ее фотоснимки в разных ролях. А она, развалясь в кресле, по-мужски забросила ногу на ногу и скучающе, холодно посматривала вокруг. Увидев красивые, бесстыдные ноги, Северов помрачнел, ушел в коридор курить.

В клубах дыма толпились актеры. Гудел вентилятор. В стене был колодец лифта. Из-под пола выплывала кабина, появлялись новые люди, вытирали обрызганные дождем лица.

На лестнице, на ее площадках актеры ловили режиссеров, предлагали свои услуги, рассказывали о себе, вытаскивали Из карманов документы, вырезки из газет.

Тут Алеша и столкнулся с Сенечкой Неженцевым. Его курносое лицо было усталым. Засунув руки в карманы, он то и дело поднимался на носках.

— Давно здесь? — спросил Северов.

— Месяц уже тру подметки! — Сенечка швырнул окурок в урну.

— Какие же театры набирают нашего брата?

— Лысьва, Сарапул, Ижевск, Серов, Владимир. И еще какая-то мелочь.

— Владимир? Хороший город! Где хозяйственник?

— Где-то здесь терся. — Сенечка огляделся, не увидел. — Да будь он проклят! Опротивели они мне все!

Актер, куривший рядом; показал:

— Вон у дверей. Их двое — он и Достоинство. Рядом стоят. Он — в очках, а Достоинство — с портфелем.

Говоривший засмеялся басом, протянул большую мозолистую руку, руку не актера — крестьянина:

— Караванов, Роман Сергеевич. Прибыл из Читы. Да неужели не знаете? Странно. Россия не знает меня!