Джон Фаулз - Облако Страница 2

Питер сжимает ее ладонь.

– По-моему, Аннабел за несколько часов удалось поладить с ним лучше, чем мне за три дня.

– У нее навык есть, только и всего. В возрасте Тома любой из них – эгоистичный ублюдок. Да ты и сама знаешь. Все мы просто суррогаты мальчишек. Такими он видит людей.

– Я устала, Питер.

Он снова целует ее в волосы у виска; затем проводит рукой вниз по спине, поглаживает ягодицы.

– Нам что, действительно необходимо дожидаться ночи?

– Вот же нахальная сволочь!

Но она поводит туда-сюда пышной попкой и улыбается.

Впереди Аннабел наконец заговаривает с Кэтрин, одетой в белые «ливайзы» и розовую рубашку; на плече у нее шерстяная сумка в красную полосу, греческая.

– Не стоило тебе приезжать, Кэти.

– Ничего, все нормально.

– Тогда постарайся быть поразговорчивее. Ладно?

– Мне просто нечего сказать. Ничего не могу придумать.

Аннабел переносит корзину в другую руку, искоса взглядывает на сестру.

– Тут я тебе помочь не могу.

– Знаю.

– И не стоит так это подчеркивать.

– Прости.

– Поль вон…

– Бел, я все понимаю.

– А она, по крайней мере, старается.

– Я не могу прятаться за улыбкой. Как ты.

Несколько шагов они проходят в молчании.

Кэтрин произносит:

– Это же не просто…

– Другие счастливы. Чувствуешь себя лишней, сброшенной со счетов. До скончанья времен.

– Это пройдет, – и Аннабел добавляет: – Если ты будешь стараться.

– Ты говоришь совсем как мама.

Аннабел улыбается.

– Вот и Поль вечно это твердит.

– Умница Поль

– Сволочь.

– Сама напросилась.

– Это нечестно.

Кэтрин отвечает быстрым взглядом, улыбкой.

– Старая дура Бел? С кошмарным мужем, кошмарным домом и кошмарными детьми? Кто бы такой позавидовал?

Аннабел замирает на месте; одно из ее небольших представлений.

– Кэти, я ничего подобного не говорила.

– Говорила-говорила. И я скорее позавидовала бы тебе, чем нет, – она говорит не оборачиваясь, через плечо. – По крайней мере, ты настоящая.

Аннабел идет за ней следом.

– Во всяком случае, Кэнди и впрямь кошмарна. Нужно с ней что-то делать.

Затем:

– А все его светлость виноват. Заладил одно: «переходный возраст». То есть, за ради Бога, не лезь ты ко мне с моими детьми.

Кэтрин улыбается. Аннабел произносит:

– Ничего смешного.

И следом:

– И вообще не понимаю, почему ты так на них взъелась.

– Потому что они все обесценивают.

– А ты недооцениваешь. Да так, что им до тебя еще тянуться и тянуться.

– Грошовые людишки.

– Ты же совсем их не знаешь, – и Бел добавляет: – Она, по-моему, милая.

– Сладенькая, да? Как сахарин.

– Кэти!

– Не выношу актрис. Особенно плохих.

– Она так старалась вчера.

Кэтрин чуть пожимает плечами.

– Поль считает ее очень умной.

– Готовой к употреблению.

– Нет, ей-богу, ты совершенно жуткий интеллектуальный сноб.

– Я Поля ни в чем не виню.

– Но они же наши друзья. Питер, то есть.

Кэтрин оборачивается к сестре, сдвигает очки на нос и с миг смотрит ей прямо в глаза: ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Снова молчание, звук детских голосов впереди под деревьями. Аннабел, опять пропустив сестру вперед там, где тропинка сужается, говорит ей в спину:

– Тебе мерещатся в людях всякие ужасы. А это совсем ни к чему.

– Не в людях. В том, что делает их такими, какими они становятся.

– Да, но винишь-то ты их. Так это выглядит.

Кэтрин не отвечает.

– Вот именно, винишь.

Она видит, как Кэтрин легко кивает, и знает – это проявленье сарказма, не согласия. Тропа расширяется, Бел снова шагает вровень с сестрой. Протянув руку, она касается рукава розовой рубашки Кэтрин.

– Чудесный цвет. Хорошо, что ты ее купила.

– Бел, тебя же видно насквозь.

Возмутительно, ужасно; и никак не скрыть улыбку.

– «Кэтрин! Я не позволю тебе так разговаривать с матерью!»

Гадкая Бел, обезьянничающая, чтобы достучаться, чтобы напомнить: как ты плакала от ярости и во всем мире был только один нормальный, все понимающий человек. Которому ты теперь протягиваешь руку, и ощущаешь пожатие… и тут же, ах, как это знакомо, противная, уклончивая эгоцентричность, дешевенькая женственность, какую, все-таки, неприязнь она по временам вызывает (как это он сказал однажды? Обсидиан под молочным соусом), заставляя тебя почти обнажиться и тут же отводя взгляд, как будто это всего лишь шутка, простое притворство…

– Ой, Кэти, смотри! Вон мои орхидеи-бабочки!

И Аннабел бросается в небольшой, залитый солнцем прогал между стоящими вдоль тропы деревьями, туда, где в траве возвышаются пять-шесть тонких белых столбиков хрупких цветов, – и опускается на колени, забыв обо всем, кроме них. Около двух самых высоких. Кэтрин подходит, встает рядом.

– Почему «твои»?

– Потому что это я нашла их в прошлом году. Ну, разве не красота?

Бел тридцать один, она на четыре года старше сестры, – хорошенькая женщина, полноватая, круглолицая, с бледным лицом и рыжими, как лисья шерсть, волосами, скорее ирландка, с ирландскими серо-зелеными глазами, но без акцента, эта кровь досталась им от одной из бабушек, они никогда там не жили. В старой соломенной шляпе и кремовом платье с широкими полями она немного смахивает на матрону, эксцентричную беллетристку из нынешних; всегда в тени, веснушчатая кожа ее не переносит солнца. Расчетливое безразличие к одежде, которую она носит, и при том – всегдашняя неумышленная элегантность, непохожесть, в конце концов внушающая каждой сводящей с нею знакомство женщине зависть… даже ненависть; это же нечестно, так западать в память, нискольконе следуя моде. За рекой вдруг начинает свистать соловей. Аннабел вглядывается в цветы, касается их, нагибается, чтобы понюхать. Кэтрин смотрит сверху на коленопреклоненную сестру. И обе оборачиваются на звук Питерова голоса.

– Это дикие орхидеи, – говорит Аннабел. – Орхидеи-бабочки.

Мужчина и длинноволосая, чуть выше его, девушка, подходят сзади к Кэтрин, та отступает в сторону. Похоже, они разочарованы, немного теряются, увидев, как малы и невзрачны эти растения.

– А где же целлофан и розовая лента?

Сэлли смеется, Аннабел укоризненно отмахивается от Питера; Кэтрин с миг смотрит ему в лицо, потом опускает глаза.

– Послушай, дай-ка мне твою корзину, – говорит Питер.

– Совсем ни к чему.

Но он все равно отбирает корзину.

– Даздравствует равноправие мужчин!

Кэтрин слабо улыбается.

Аннабел встает. Голос Кандиды зовет их из-за деревьев; пышных французских деревьев; юный, категоричный, пронзительный английский голос.

Прелестная ящерка. Вся такая зеленая.

Они сходятся вместе, пятеро взрослых и трое детей, и бредут сквозь солнце и тень, три женщины с детьми теперь чуть впереди, двое мужчин, беседуя, сзади; сквозь солнце и тень, оставляя воду с левой руки; тень разговора, солнечный свет молчания. Голоса суть враги мысли; нет, не мысли, размышлений. Сторонний наблюдатель мог бы увидеть (из своего благословенного тайного приюта) старающуюся Кэтрин, которая улыбается над плечом сестры Сэлли, даже задает один-два вопроса, как человек, играющий, против собственной воли, в пинг-понг… дурацкая игра, но если вы настаиваете, если Бел настаивает, если настаивает день… Все три женщины неуверенно пытаются расслышать сквозь свои голоса, о чем беседуют мужчины. Похоже, «совещание» уже началось, неофициально. Наверное, это Питер, он вечно норовит все привести в движение, все уладить, организовать – пока возможность еще не исчезла, не скрылась, как скрывается в гуще желтых ирисов змея. Точно тайный скупец, напрягающийся, увидев, как расходуют его деньги, он улыбается, страдает и наконец срывается.

Главное, говорит он, это идея, крючок, на который вешается программа. В сущности, речь идет о попытке объяснить, почему столько людей покупают дома в этих краях: из соображений экономических, к примеру? Что это – эскапизм? Просто поветрие, эффект снежного кома? Он сыпет идеями, почти не слушая ответов Поля; уже ощущается бессмысленность всех этих дискуссий, какая-то ненужная суета, бесконечное планирование и обсуждение того, что отличнейшим образом можно сделать без всякого планирования, без пустых разговоров – вот как кто-нибудь сочиняет рассказ: быстро, на авось, импровизируя. Что-то вроде эссе, говорит он, углубленное исследование; не просто фасонистая фотография – ах-как-некоторым-повезло. И все такое прочее.

Кандида взвизгивает – впереди, вспышкой лазури проскальзывает зимородок.

– Я его первой увидела! Правда, мам?

Подобие ненужного курсива, вечное желание подчеркнуть очевидное.

– Мне решительно ни к чему пятьдесят минут красивеньких картинок, – говорит Питер таким тоном, точно красивенькие картинки могут серьезно подпортить его карьеру.