Эдгар По - Письма с воздушного корабля "Жаворонок" Страница 2

Однако нельзя утверждать, чтобы пресмыкающаяся система помогла нам за долгие ряды лет добраться большого числа истин, потому что подавление воображения было злом, которое не могло уравновесить в древних методах исследования никакая, хотя бы доведенная до высшей степени, точность. Ошибка этих гурманцев, ранцузов, ингличей и аммрикканцов[3] (последние, кстати, говорят, наши прямые предки) — совершенно та же самая, какую сделает человек, воображающий, что может тем лучше рассмотреть предмет, чем ближе поднесешь его к глазам. Эти народы ослепляли себя подробностями. Применяя гогговский метод, они получали "факты", далеко не всегда бывшие фактами; конечно, маловажное обстоятельство, если бы не предвзятая мысль, что это факты и должны быть ими, потому что кажутся таковыми. При применении же метода Барана их путь был ни прямее бараньего рога, потому что у них не существовало ни одной аксиомы, которая была бы в действительности аксиомой, только крайнее ослепление мешало им заметить это, потому что даже в их время многие давно установленные аксиомы уже отвергались. Например: Ex nihilo nihil fit; тело не может действовать там, где его нет; не может существовать антиподов; тьма не может рождаться от света, — все эти и множество других положений, прежде считавшихся непреложными аксиомами, были признаны уже в то время, про которое я говорю, не выдерживающими критики. До чего же нелепа со стороны этих людей была упорная вера в аксиомы, как непоколебимые основы истины. Даже словами самых глубоких умов того времени легко доказать неосновательность и призрачность их пресловутых аксиом вообще. Кто сильнейший из их мыслителей? Что-то не помню! Схожу, спрошу Пундита и сейчас вернусь…

А, нашла! Вот книга, написанная около тысячи лет тому назад и недавно переведенная с ингличского языка, замечу мимоходом, по-видимому, послужившего основанием амрикканскому. Пундит говорит что это, положительно, лучшее сочинение по логике. Автор, пользовавшийся большой известностью в свое время, был некто Мимлер, или Милль. Заглянем же в его трактаты.

Ага! "Представимость или непредставимость, — говорит совершенно справедливо Милль, — ни в каком случае не может приниматься за критерии непреложной истины".

Кому из здравомыслящих наших современников могло бы прийти в голову оспаривать этот труизм. Единственное, чему мы изумляемся, это — как мог м-р Милль счесть за нужное указывать на нечто столь очевидное само по себе.

Отлично. Перевернем еще страницу. Что тут? "Из двух противоречий оба не могут быть истиной, то есть не могут существовать в действительности совместно". Этим Милль хочет сказать, что дерево, например, должно быть деревом или не деревом; что одновременно оно никак не может быть деревом и не деревом. Очень хорошо! Но я спрошу его: "Почему?" Он отвечает только одно и никогда не идет дальше: "Потому что невозможно представить себе, чтобы два взаимно исключающие положения были оба истинными". Но это вовсе на ответ, как он сам показывает. Потому что разве он сам не высказал только что перед тем труизма: "представимость или непредставимость ни в каком случае не могут служить критерием непреложной истины".

Но меня в этих древних возмущает не столько их логика — по их собственному признанию, совершенно беспочвенная, несостоятельная и фантастичная — сколько их высокомерное и тупое отрицание всяких других путей для отыскания истины, всех других средств к ее достижению, кроме двух исконных тропинок — одна, по которой пробираются ползком, другая, где каждый шаг приходится карабкаться. И по этим двум тропинкам они заставляют двигаться душу, одаренную стремлением свободно парить!

Как вы думали, дорогой друг, не стали бы эти древние догматики в тупик, если бы им пришлось определить, каким из двух путей была добыта наиболее важная и возвышенная из всех познанных ими истин? Я говорю о законе тяготения. Ньютон обязан им Кеплеру. Кеплер утверждал, что его три великие закона были угаданы. — Эти три закона законов, которые повели великого инглического математика к его положениям, на которых зиждутся все физические принципы и за которыми мы вступаем уже в царство метафизики, Кеплер угадывал, то есть воображал. Он был "теоретиком", по преимуществу. Слово это, теперь такое почтенное, в то время было почти презрительным эпитетом. Не растерялись ли бы также эти старые кроты, если бы им пришлось объяснить, какими из двух "путей" криптограф доходит до разгадки тайных письмен, несколько более запутанных, чем обыкновенно? Или каким из двух путей Шампельон привел человечество к познанию тех бесчисленных истин, которые открылись, благодаря разобранным им иероглифам?

Еще одно слово по этому вопросу, и я перестану надоедать вам. Не кажется ли странным, что, вечно разглагольствуя о путях к истине, эти убогие рутинеры проходили мимо того, что мы теперь считаем большой, главной дорогой — мимо пути связности? Не кажется ли странным, что они не вывели из Божьих творений вывода, что совершенная святость должна быть абсолютной истиной? Как понятно стало все со времени провозглашения этого положения! Исследование было отнято у кротов, роющихся в земле, и сделалось достоянием истинных мыслителей, людей, одаренных пылким воображением. Они создают теории. Можете вы представить себе взрыв хохота, которым мои слова были бы встречены нашими прародителями, если бы им оказалось возможным заглянуть через мое плечо на то, что я пишу? Я говорю: эти люди создают теории; и их теории просто исправляются, сокращаются, систематизируются, мало-помалу очищаются от всего бессвязного, пока, наконец, совершенная связность, признаваемая даже самыми тупыми умами, не превратит их в абсолютную и бесспорную истину.

Апреля 4. Новый газ производит чудеса в связи с новыми усовершенствованиями в области гуттаперчи. Как безопасны, покойны, легко управляемы современные воздушные корабли! Вот один, огромных размеров, приближается к нам со скоростью, по крайней мере, полутораста миль в час. На нем, по-видимому, масса народа — вероятно, человек триста или четыреста пассажиров. И все-таки, в конце концов, сто или даже двести миль в час не особенно быстрый способ передвижения. Помните вы быстроту нашего поезда при путешествии через Канадийский материк? Целых триста миль в час. Вот это называется ехать! Ничего не увидеть из великолепных салонов, ничем не заниматься, только пить, есть, флиртовать или танцевать…. Помните вы, какое странное ощущение мы испытывали, когда случайно перед нами мелькали внешние предметы на полном ходу вагона. Все, казалось, сливалось в одну сплошную массу. Что меня касается, то я предпочитаю путешествие с тихим поездом, делающим сто миль в час. Тут допускаются стеклянные окна, которые позволено отворять, и возможно даже составить некоторое понятие о стране, по которой едешь.

Пундит говорит, что путь великой Канадийской железной дороги был более или менее намечен лет за девятьсот тому назад! Он даже утверждает, что и теперь можно рассматривать следы пути, относящиеся именно к определяемой им эпохе. Путь, по-видимому, был двойной; наши дороги, как известно, имеют двенадцать путей, и три или четыре новых еще проводятся. Старинные рельсы очень легки и промежутки между ними так узки, что езда по ним, согласно современным понятиям, была очень опасна. Даже теперешняя ширина между рельсами — пятьдесят футов — считается едва-едва безопасной. Я, с своей стороны, не сомневаюсь, что путь действительно существовал, как утверждает Пундит, потому что, по-моему, совершенно очевидно, что когда-то, не дальше столетий семи тому назад, Северный и Южный Канадийские материки составляли одно целое. И тогда обитателям их была необходима железная дорога через весь континент.

Апреля 5-го. Не знаю, что делать от скуки. Пундит единственный человек на шаре, с которым можно поговорить; а он, бедняга, ни о чем не может разговаривать, кроме как о древностях. Он весь день сегодня пытается убедить меня, что аммрикканы управлялись сами собою — ну, слыхана ли подобная нелепость! Что они жили в такой конфедерации, где каждый человек был сам по себе, точно прерийные собаки, о которых мы читаем в басне. По его словам, они руководились самым странным понятием, какое можно себе представить, а именно, что "все люди родятся свободными и равными", и это тогда, когда зубы законов градации так явственно отпечатываются на всех явлениях, как в области духовной, так и физической жизни. Каждый человек "подавал свой голос", как они выражались, то есть вмешивался в общественные дела, пока, наконец, не выяснилось, что дело всякого — ничье, и что "республика" (так называлось это несуразное учреждение), в сущности, не имеет правительства. Однако самодовольство философов, создавших эту "республику", было, как говорят, впервые нарушено открытием, нарушившим, что всеобщая подача голосов дает простор мошенническим проделкам, с помощью которых всегда можно собрать желаемое количество голосов, при чем не является возможным ни предупреждение, ни преследование подобного образа действия со стороны партии, достаточно недобросовестной, чтоб не стыдиться обмана. Небольшого размышления об этом открытии достаточно, чтобы сделать очевидными последствия, то есть преобладание мошенников. Таким образом, республиканское правительство не могло быть иным, как мошенническим. Но пока философы, сгорая от стыда за свою недальновидность, не позволившую им предвидеть это неминуемое зло, занимались продумыванием новых теорий, всему положил неожиданный конец один господин по имени Чернь, который все захватил в свои руки и создал такой деспотизм, по сравнении с которым деспотизм сказочных Зероса и Геллофагабала был легок и приятен. Этот господин Чернь, кстати сказать, иностранец, был, как говорят, гнуснейший из людей, когда-либо тяготивших собою землю. Он был гигант ростом, дерзкий, хищный, грязный, соединявший желчь быка с сердцем гиены и мозгами павлина. Наконец он погиб от злоупотребления собственной энергией, которое истощило его. Однако и от него оказалась польза, как вообще бывает польза от всего, даже от худшего зла. Он дал человечеству урок, который не забудется: никогда не идти против естественного порядка вещей. Что касается республики, то ее нельзя было подвести ни под какой порядок. существующий на земле, разве только под порядок у "прерийных собак", что, кажется, может служить только доказательством пригодности демократического строя лишь для собак.