Генрих Бёлль - Кашель на концерте Страница 2

Вы, конечно, сочтете все это глупым. Но за истекшее время я убедился, что в жизни нет ничего более прекрасного, чем глупости. У нас, к сожалению, никогда не было на них времени. И для нас это самое ужасное. Мы были слишком молоды, когда перед нами разверзлась бездна, а теперь мы слишком стары, чтобы этому «научиться». Вы, кажется, хотите мне подсказать, чему мне следует учиться?..

Волосы мои уже заметно поредели, разные болезни, свойственные скорее старикам, мучают меня соответственно временам года, и, если я — о, пожалуйста, не пугайтесь — скину рубашку, вы сможете увидеть несколько рубцов, которые произвели бы на вас такое же впечатление, как жуткие полотна Гойи. Не говоря уже о тех рубцах, которые представились бы вашему взору, если бы я еще и… Но поскольку вы дама, я умолкаю… Вы не поверите, что я только десять лет назад получил аттестат зрелости, причем буквально в последний момент, и что все эти десять лет я не вылезал из мундира… Вплоть до последних пяти месяцев, после возвращения из плена… А ведь я ничего в жизни не ненавидел так глубоко и страстно, как мундир! В справке об освобождении я не знал, какую профессию указать: школьник? абитуриент? Я бы со спокойной совестью мог сказать о себе: рабочий! Но с моими залысинами, да еще и под тридцать — и вдруг абитуриент! О, мне было совсем не смешно… В этот момент у меня немного открылись глаза…

Самую большую ошибку в жизни я сделал тогда, когда вопреки собственному здравому смыслу послушался совета так называемых разумных пожилых людей и пошел в армию «добровольно». Мол, все равно же придется… «Зато свалишь эту гору с плеч!», и так далее. Да, я сделал это вопреки собственному здравому смыслу. И те же самые люди дают мне теперь разные советы: одни — «Обучись какому-нибудь ремеслу!»; другие — «Поступай в университет!». Надеюсь, вам теперь понятно, почему я с таким недоверием отношусь к так называемым разумным пожилым людям, которые ведь — об этом мне тогда надо бы подумать — в ту пору были избирателями. О, зал ожидания! Ежели Господь сподобит меня своей милости, я когда-нибудь напишу о тебе чудесные стихи. Не сонет! А некое бесформенное, пылкое и страстное сочинение, столь же неразумное, как и любовь… О, зал ожидания, ты — источник моей мудрости, ты — мой оазис. В твоих глубинах я находил порой вполне приличные окурки, когда на сердце у меня было так тяжко… так тяжко…

Я считаю относительную свободу штатского лица чрезвычайно приятной… Меня восхищает чувство действительной свободы, той свободы, какую только можно испытать, не имея денег. С деньгами свобода, естественно, приобрела бы еще более сияющий лик. Но я и при безденежье счастлив! Только не говорите мне о профессии! Как-нибудь уж пробьюсь… Вы думаете, стану бродягой? Перекати-поле? Что ж, может, и стану… Вы считаете меня очень асоциальным? Что ж, может, и так… Но я не так легко пойду ко дну.

Кроме того, в зале ожидания воздух был… более легким, что ли… Может быть, просто бремя жутких часов ожидания каким-то образом облегчено и облагорожено теперь, когда ледяной холод исчез, как по мановению волшебной палочки?

Не возродил ли теплый ласковый воздух надежду на серых изможденных лицах этих людей, утративших родину…

Я легкомысленно постучал мелкой монеткой по связке английских булавок, лежавшей у меня в кармане, — эти булавки я по армейской привычке всегда таскал с собой: вдруг пуговица оторвется или что-нибудь треснет. Дешевая привычка, придется вам признать. Не то что дорогостоящий сплин…

Пиво я выпил одним духом. Пресная эта жижа нынче показалась мне необычайно вкусной… Я просто изнывал от жажды. А куда подевался мой вечный голод? Я опустился на только что освободившийся стул и стал размышлять о судьбе моего голода, который, по всей видимости, улетучился вместе с холодом… А может, его поглотила дорогая сигарета?.. Я даже содрогнулся до глубины души: куда же подевался голод, мой верный спутник столь долгих лет… Это многоликое и принимающее различные формы существо… Частенько злое и кусачее… А иногда лишь глухо урчащее или даже дружески напоминающее — это загадочное чудовище, ставшее моим постоянным спутником, моей второй натурой, колеблющейся между волчьей агрессивностью и жалкой трогательной просьбой…

Когда-нибудь, ежели Господь сподобит меня Своей милости, я напишу стихи и о своем голоде… Куда же он делся? Может, он реет где-то там, в вышине, меж весенними облачками над стеклянной крышей, сквозь дыры в которой я видел скромное серое одеяние неба? Я очень забеспокоился.

Не только из-за голода… Не только из-за этой нежданной весны… И не только из-за моей далекой и нереальной возлюбленной, может быть еще и не родившейся или же погибшей в безжалостных объятиях войны, — возлюбленной, которую я тут иногда поджидал с бьющимся сердцем… Нет-нет, сегодня я тут был по вполне практической причине. Я ожидал Эди. Эди хотел мне сообщить, выгорит ли наше дельце. Если да, то я стану обладателем трехсот марок. А если нет… Ну на нет и суда нет. Но если бы выгорело, то я мог бы купить себе скрипку. Мне ее так не хватало! Она сделала бы меня еще счастливее, еще свободнее… О, скрипка! Ах, вы не сможете понять, почему я так размечтался об этой скрипке. Я люблю музыку, пожалуй, даже больше, чем ту далекую и нереальную возлюбленную, про которую я часто думаю, что она вот-вот войдет в зал ожидания, так что я напряженно и с дрожащим сердцем поглядываю в сторону входной двери зала… Задыхаясь и теряя голову от мысли, что она обрела кровь и плоть и с улыбкой идет мне навстречу…

Итак, я ждал Эди. Вы, вероятно, уже однажды задавались вопросом, чего ждут люди в залах ожидания: конечно же, вы полагали, что все они ждут прибывающие или отправляющиеся поезда! Ах, знали бы вы, чего на самом деле можно ждать. А именно — всего, что только существует между нулем и Богом! Да, есть люди, которые ничего не ждут и тем не менее продолжают ждать… А есть и такие, которые ждут Бога. О, я от всей души желаю, чтобы они могли Его узнать, когда Он войдет в печальный зал ожидания их жизни! А есть и такие, которые чего-то ожидают… Уясните себе разницу между «ждать» и «ожидать»! «Ждать» означает состояние некоей нетерпеливой безнадежности… А «ожидать» означает напряженную уверенность: пьянящее дыхание надежды надует вялые паруса… О, язык наш имеет свои тайны, какая-то там буковка или неприметный короткий слог, и слово взметается в бесконечность…

Но Эди не пришел. Я потерял терпение и заволновался. Ах, не стоило мне ввязываться в это дело! Столько раз уже раскаивался и всякий раз вновь попадался на эту удочку. Начнешь ворочать делами — ставь крест на своей свободе. Сам того не желая, рассчитываешь на какую-то там идиотскую «компенсацию», как они это называют. И тебя это слово точит и точит, внедряется все глубже и глубже в твою душу и прогрызает, словно живой червь, весь твой мир мечты и свободы. Ах, вечно эти дыры, сквозь которые приходится выскальзывать… Я поклялся, что больше никогда не позволю себе ввязываться в такие дела. Почему бы не заняться просто попрошайничеством… Как чудесно было бы, ни о чем не задумываясь, произносить какие-нибудь мудрые изречения и получать за это немного хлеба или денег!

Эди конечно же не пришел. Но ненадежным его никак не назовешь. Я его хорошо знаю… Мы провели вместе не одну страшную ночь в России, в холоде и зное, сидя в темном лоне нашей матери-земли, привычной стихии пехотинца… Эди — парень что надо, хоть он и смеется надо мной с самого начала нашего знакомства и кажется мне чересчур уж элегантным. Но он верный друг. Когда я вернулся из плена, именно он снял мне квартиру. И первые недели помогал держаться на плаву. Да и вообще он парень надежный. И если не пришел, значит, на то были веские причины. Может, его схватили… Почем знать… Он наверняка проворачивает множество темных делишек, про которые я ничего не знаю. Зачастую руки у него заметно дрожат. Он так взвинчен… А каким спокойным парнем он был всегда! Ничто не могло его напугать или вывести из себя! Но этот странный мир, в который мы, дети войны, окунулись с головой, совершенно испортил Эди. Я чувствую, что он тонет. Мало-помалу опускается на дно. Соблазн утратить порядочность так велик, что устоять перед ним мало кто может. О, Эди… Я скажу ему, спокойно и по-дружески, что больше не стану участвовать в его делах, в том числе и в якобы «чистых»…

Ах, моя возлюбленная… Моя далекая, далекая, дорогая голубка… Если бы ты была рядом! Я бы бросился очертя голову в это прибежище несказанно прекрасных мечтаний, я бы отринул прочь все-все и пошел ей навстречу. Ей, далекой, безымянной, единственной… Навстречу ей, моей подлинной родине. Про которую я однажды, если Господь будет милостив ко мне, напишу последние стихи, и они будут прекраснее прежних: такова будет Его воля… Да, самыми прекрасными из моих стихов будут стихи о тебе — тебе, самой близкой мне и самой далекой из всех людей на земле. Ты, ты… Когда-нибудь ты будешь со мной…