Михаил Булгаков - Том 3. Собачье сердце Страница 2

1 июня он получает от Волошина положительный ответ.

7 июня Булгаков получил письмо от И. Лежнева: «Дорогой Михаил Афанасьевич! Вы «Россию» совсем забыли. Уже давно пора сдавать материал по № 6 в набор, надо набирать окончание «Белой гвардии», а рукописи Вы все не заносите. Убедительная просьба не затягивать более этого дела…»

Задержка с рукописью вполне объяснима: в эти июньские дни Булгаковы заняты сборами на юг, решили поехать в июне, а не июле — августе, как сначала предполагали. Значит, дел навалилось очень много. Возникали по-прежнему и все те же «неразрешимые вопросы»… Бросать работу в «проклятом» «Гудке» или повременить… Любовь Евгеньевна подсказывала, что бросать ни в коем случае нельзя, уж слишком зыбко материальное положение, а «Гудок» давал на «хлеб». Поэтому Булгаков, заваленный работой над подлинным (роман, пьеса по роману, рассказ «Стальное горло», задуманный как начало целого цикла «Записок юного врача», рассказ «Таракан»), должен был все отложить и написать несколько фельетонов для «Гудка», чтобы выполнить норму: 6–8 фельетонов в месяц… И если в апреле — три фельетона, в мае — два, то в июне, перед отпуском и поездкой на юг, Булгаков публикует один за другим, 2,3,4, три фельетона. Среди этих фельетонов есть просто великолепные, такие, как «Смычкой по черепу» и «Двуликий Чемс». Перерыв в сорок дней, а как только приехал — 15,16, 18 и 25 июля — один за другим появляются фельетоны в «Гудке»: «При исполнении святых обязанностей», «Человек с градусником», «По поводу битья жен», «Негритянское происшествие»…

А разве мог Булгаков остаться равнодушным к природным красотам Крыма и не запечатлеть самое интересное, что он увидел? И Булгаков договаривается с «Красной газетой» в Ленинграде о серии очерков «Путешествие по Крыму».

Как только задумали поехать в Крым, так сразу в Москве все стало казаться кошмарным: улицы слишком пыльными, теснота в трамваях, даже пиво не улучшает пасмурного настроения, на общие собрания идти не хочется. «Словом, когда человек в Москве начинает лезть на стену, значит, он доспел, и ему, кто бы он ни был, бухгалтер ли, журналист или рабочий, ему надо ехать в Крым. В какое именно место Крыма?» — с выбора курорта начинает свои очерки Булгаков.

Коктебель, к Волошину — таков его конечный маршрут. А перед этим расскажет о своих переживаниях в поезде, поделится своими впечатлениями о Севастополе, Ялте, в Ливадии обратит внимание на «шоколадно-штучный дворец Александра III, а выше него, невдалеке, на громадной площадке белый дворец Николая II». «Резчайшим пятном над колоннами на большом полотнище лицо Рыкова». Вроде бы Булгаков лишь констатирует увиденное, но в таком сопоставлении бывших и нынешних руководителей страны — глубочайший смысл. Булгакову приходится скрывать свой образ мыслей, но в дневнике он не раз признается, что он — консерватор, что с таким образом мыслей ему трудно «вжиться» в современность.

Превосходно описан мой любимый Коктебель и «коктебельцы» с их постоянной охотой за «обломками обточенного сердолика». «По пляжу слоняются фигуры: кожа у них на шее и руках лупится, физиономии коричневые. Сидят и роются, ползают на животе. Не мешайте людям — они ищут фернампинксы. Этим загадочным словом местные коллекционеры окрестили красивые породистые камни, покрытые цветными глазками…»

Ясно, что Булгаков не заболел «каменной болезнью». Много времени проводил в беседах на пляже с интересными для него людьми: с Максом Волошиным, Софьей Федорченко, Александром Габричевским, с которым был хорошо знаком еще по встречам в московских литературных кружках.

Был в Коктебеле и Леонид Леонов с женой, но слишком разными оказались у них характеры, чтобы подружиться, да и положение Леонова к тому времени было завидным: вышел и прогремел роман «Барсуки», первая его книга уже переведена на немецкий язык… Мог ли Булгаков на равных вести разговоры с такой знаменитостью? Нет, конечно! Ведь до сих пор у Михаила Афанасьевича еще не было книжки, вот-вот она должна выйти, но пока он — фельетонист «Гудка», автор двух сатирических повестей и неоконченного романа. Все это вызывало у Булгакова болезненные переживания…

Вернувшись в Москву в начале июля, он сразу же включается в обычную литературную жизнь; наконец-то вышел сборник его рассказов и повестей, в «Заре Востока» — рассказ «Таракан», а в «Красной панораме» — «Стальное горло», издательство «ЗиФ» заключает договор на издание «фантастического романа» «Багровый остров»… Все это радостно и неожиданно, но сможет ли он «продержаться» без фельетонов в «Гудке»… Нет, конечно…

Фельетону «При исполнении святых обязанностей» («Гудок», 15 июля 1925 года) предпослано коллективное письмо, в котором говорится, что «15 июня с. г. в 7 часов вечера в больницу явился в нетрезвом виде представитель учстрахкассы К. Сергиевский…»

Элементарный, простой человеческий стыд должен был подсказать этому представителю учстрахкассы, что сюда, в родильное отделение больницы, вход мужчинам строго запрещен, здесь святая святых, здесь происходит рождение человека… Но ничто не может остановить распоясавшегося хама, чрезмерно глотнувшего пива, ни просьбы фельдшерицы, ни мольбы рожениц… Еще более постыдная сцена произошла в гинекологическом отделении. Представитель учстрахкассы попытался сдернуть одеяло с больной, фельдшерица, набравшись храбрости, потребовала прекратить «этот осмотр» — «вы беспокоите больных». И вот тут прорвало ретивого общественного деятеля.

«— Что-о?! — спросил посетитель, и ярость начала выступать на его малиновом лице, — как ты сказала? Я беспокою? Я?! Я?! Я?! Я?!!! Член учстрахкассы беспокою больных? Да ты знаешь, кто ты такая после всех твоих замечаний?

— Кто? — спросила, бледнея, фельдшерица.

— Свинья ты, вот ты кто!.. Ты знаешь, что я с тобой могу сделать? Ты у меня в 24 минуты вылетишь на улицу… и на этой улице сгниешь под забором… Ты у меня пятки лизать будешь и просить прощения! Н-но… я т-тебя не прощу! Пойми, несознательная личность, что это моя святая обязанность — осмотр больных и выявление их нужд. Может быть, они на что-нибудь жалуются?»

Но больные вовсе не жалуются, а просят уйти его отсюда. И снова представитель входит в административный раж.

«— Под каким одеялом это сказали? — грозно осведомился гость. — Под этими одеялами?! Молчи, проходимка!! Я вам покажу кузькину мать…»

Ревизор ушел. «Куда — мне неизвестно. Но во всяком случае да послужит ему мой фельетон на дальнейшем его пути фонарем».

Возможно, эта конкретная история имела свое продолжение. Конкретная личность представителя учстрахкассы, надеюсь, была осуждена. Но смысл фельетона был гораздо глубже. Булгаков осуждал не только конкретных носителей хамства и невежества, за этими конкретными фактами он увидел целое явление, вылившееся потом в субъективизм, волюнтаризм, волевые методы руководства страной, народом. Человек, чуть-чуть возвысившийся над другими, уже не считается с их мнениями, с их оценкой своей собственной жизни и деятельности. Подавить, растоптать чужое мнение, навязать свой образ мыслей, поставить человека в зависимость от собственной власти, заставить его делать то, что приказывают; таковы устремления этих маленьких и больших властолюбцев. «Я?! Я?! Я?!» — любимые местоимения этих людишек, дорвавшихся до власти. И Булгаков беспощаден к любым проявлениям подобного «ячества».

И к тому же фельетон, как «скорая помощь», быстро приходит к читателям, порой мгновенно реагирует на фельетон начальство, исправляя допущенные ошибки. В фельетоне «По поводу битья жен» Булгаков отвечает конкретному человеку на конкретное его предложение: «Нет, семьянин! Ваш проект плохой. Бьют жен не от необеспеченности. Бьют от темноты, от дикости и алкоголизма…» В «Негритянском происшествии» мелкие начальнички позволяют себе, напившись, избивать официанта. «Мы смотрим на такие происшествия крайне отрицательно…» Так отвечает Булгаков на вопрос рабкора Лага, «поэтому и печатаем ваше письмо».

В фельетоне «Чемпион мира. Фантазия в прозе», опубликованном «Гудком» 25 декабря 1925 года, Булгаков описывает прямое столкновение начальника и массы, которое заканчивается в пользу начальника. И снова, в который уж раз, вроде бы ничего особенного не происходит в фельетоне. Автор описывает будничное событие: на участковом съезде выступил Удэер «и щелкал, как соловей весной в роще». Собравшихся крайне удивил доклад, из которого следовало, что работа на участке выполнена на 115 %. И после этого доклада всем захотелось выступить и спросить, откуда же взялась эта цифра. Но докладчик обиделся, узнав, что многие хотят выступить в прениях; он уверен в том, что «прений по докладу быть не может. Что в самом деле преть понапрасну?» То, что он сказал, истина в последней инстанции — вот его душевное состояние:

«— Это что же… Они по поводу моего доклада разговаривать желают? — спросил Удэер и обидчиво скривил рот».