Джордж Оруэлл - Марракеш Страница 2

Но что в этих людях страннее всего — это их невидимость. Несколько недель подряд, каждый день в одно и то же время шеренга старух проходила мимо дома со своими дровами, и хотя они отмечались на моих глазных яблоках, я не могу с чистой совестью сказать, что я их видел. Проходили дрова — вот, как я это воспринимал. Только однажды случилось так, что я шел за ними, и движение вязанки дров вверх-вниз, вверх-вниз заставило меня обратить внимание на человека под ней. Тогда я впервые заметил старые нищие тела земляного цвета, состоящие из костей и жесткой кожи, согнутые в три погибели под тяжелым грузом. Но ведь я не провел и пяти минут на марокканской земле перед тем, как заметил, как перегружают ослов, и был этим очень разозлен. Нет сомнений, что с ослами здесь обращаются непростительно жестоко. Марокканский осел едва ли больше сенбернара, но он тянет на себе поклажу, которую в британской армии сочли бы слишком тяжелой для мула ростом в пятнадцать ладоней, и вьючное седло с него зачастую не снимают неделями. Но самое жалкое то, что он — самое покорное животное на земле; он следует за хозяином, как собака, и не нуждается ни в узде, ни в недоуздке. После дюжины лет преданной работы, он падает и сдыхает, и тогда хозяин выбрасывает его в канаву, где деревенские собаки вырывают его кишки до наступления темноты.

Кровь вскипает от подобных вещей, в то время, как от человеческого несчастья, в общем и целом, она остается холодной. Я не выношу суждения, а всего лишь констатирую факт. Люди с коричневой кожей невидимы. Любой пожалеет осла с нарывами на спине, но чтобы заметить старуху под грузом хвороста, что-то должно случиться.

Аисты летели на север, а негры шагали на юг — огромная пыльная колонна пехоты, артиллерии, потом еще пехоты, всего четыре-пять тысяч человек, поднимались по улице, топоча ботинками и дребезжа колесами.

Это были сенегальцы, самые черные негры в Африке, такие черные, что трудно было разобрать, где у них на шее начинаются волосы. Их великолепные тела закрывали поношенные униформы цвета хаки, их ноги были засунуты в сапоги, похожие на деревяшки, и даже шлемы, казалось, были на два размера уже, чем нужно. Было очень жарко, и солдаты уже далеко прошли. Они сгибались под весом вещмешков, и их чувствительные черные лица блестели от пота.

Когда они проходили мимо, один высокий и очень юный негр повернул голову, и на меня посмотрел. Его выражение лица было очень неожиданным. Оно не было враждебным, презрительным, усталым, или даже любопытным. Юноша посмотрел на меня робко, широко раскрыв глаза, с огромным уважением. Я представил себе, что случилось. Бедный мальчик, который был французским гражданином, из-за чего его вытащили из леса, чтобы драить полы и подхватывать сифилис в гарнизонных городах, испытывает преклонение перед белым цветом кожи. Его научили, что белые люди — его господа, и он в это верит.

Но есть одна мысль, которая приходит в голову любому белому человеку (вне зависимости от того, называет ли он себя социалистом или нет), когда он видит, как мимо него марширует негритянская армия: «Сколько мы еще сможем дурачить этих людей? Когда они развернут свои винтовки?»

Все было очень смешно. У каждого присутствующего белого человека в глубине души была именно эта мысль. Она была и у меня, и у других зевак, и у офицеров на потных строевых конях, и у белых сержантов, марширующих вместе с рядовыми. Это был наш общий секрет, который мы все знали, но не рассказывали; только негры его не знали. А выглядело все это, как стадо скота: миля или две мили вооруженных людей мирно поднимаются по дороге, а большие белые птицы над ними летят в обратном направлении, сверкая, как клочки бумаги.

1939 г.

Примечания

1

Старина (фр.)