Габриэле д'Аннунцио - СМЕРТЬ ГЕРЦОГА ОФЕНСКОГО Страница 2

С ужасом и отчаянием герцог Офенский узнал в изу­родованном трупе на шесте Винченцо Мурро, которого он еще ночью послал за солдатами. Он указал на под­вешенное тело Маццагронье, и тот произнес тихим го­лосом:

— Теперь конец!

Но эти слова расслышал дон Филиппо, и он заныл так жалобно, что у всех сжалось сердце.

Слуги толпились у дверей, бледные, дрожащие от страха. Одни плакали, другие взывали к святым угодникам, кое-кто уже подумывал о предательстве. Нельзя ли, вы­дав хозяина толпе, спасти свою шкуру? Пять-шесть че­ловек похрабрее держали совет, подбодряя друг друга.

— На балкон! На балкон! — вопил бушующий на­род. — На балкон!

Герцог Офенский отвел дворецкого в сторону и о чем-то тихо переговорил с ним. Потом он обратился к дону Филиппо:

— Сядьте в кресло, отец. Так будет лучше.

Слуги задвигались, зашептались. Двое подошли по­мочь паралитику спуститься с кровати, двое других под­катили кресло на колесиках. Усадить тучного старика бы­ло нелегко: он задыхался, громко стонал, тяжело опу­стив руки на шею поддерживающих его слуг. Он обли­вался потом, и в комнате с плотно закрытыми окнами стоял нестерпимый запах. Когда старика наконец усадили в кресло, ноги его ритмическим движением застучали об пол. Огромное дряблое брюхо дрожало, свисая к коле­ням, словно пустой мех для вина.

Тогда герцог сказал Маццагронье:

— Ну иди, Джованни!

И тот решительным движением распахнул двери и вы­шел на балкон.

IV

Его встретил мощный крик. Пять, десять, двадцать пылающих связок камыша соединились, озаряя лица, возбужденные жаждой резни, стальные дула ружей, лез­вия топоров. Лица факелоносцев были грубо обсыпаны мукой для защиты от искр, и в этой белой маске странно сверкали их налитые кровью глаза. Черный дым клу­бился, быстро рассеиваясь в воздухе. Языки пламени сте­лились по ветру, соединяясь в одну ленту и свистя, словно грива каких-то  адских существ. Камышины потоньше и посуше воспламенялись все целиком, скручивались, ба­гровели, ломались и трещали, как бенгальский огонь. Это было веселое зрелище.

— Маццагронья! Маццагронья! Смерть подлецу! Смерть косоглазому! — кричали все, теснясь под балко­ном, чтобы их брань наверняка достигла дворецкого.

Маццагронья простер руку, словно для того, чтобы унять шум, напряг до отказа голосовые связки и, чтобы внушить народу почтение, начал с имени короля, как будто читал какой-нибудь новый закон:

— Именем его величества Фердинанда Второго, божьей милостью короля обеих Сицилий, Иерусалима...[2]

— Смерть вору!

Сквозь крики раздались два-три ружейных выстрела, пули попали оратору в грудь и в лоб, он зашатался, за­махал высоко поднятыми руками и упал ничком. При этом голова его застряла между двумя железными прутьями решетки и свесилась с балкона, как тыква. На землю с нее капала кровь.

Это зрелище развеселило толпу. Крики взлетели вы­соко к звездам.

Тогда люди, державшие шест с трупом, подошли к балкону и поднесли Винченцо Мурро к дворецкому. Пока шест раскачивался в воздухе, народ смолк, пристально глядя на сближенные мертвые головы. Какой-то стихо­творец, намекая на бесцветные глаз альбиноса Маццагроньи и уже гноящиеся глаза мертвого посланца, во все горло выкрикнул экспромт:

Глаза-то как таращатся, горят во тьме:Вон те — совсем белесые, а те — в дерьме!

Мощный взрыв хохота встретил шутку поэта. И смех переходил с уст на уста, как шум горного потока, сбегаю­щего вниз по камням.

Другой стихотворец вступил в соревнование с первым:

Хорошо слепым, как придет их час:Закрывать им не надо глаз.

Новый взрыв смеха.

Третий крикнул:

Плохо у вас поджарены рожи,Цветом остались на смерть похожи!

Новые и новые двустишия сыпались на Маццагронью. Свирепая радость охватила души этих людей. Вид и запах крови опьянял и стоявших впереди. Томазо ди Беффи и Рокко Фурчи устроили состязание — кто лов­чее угодит камнем в свисающий с балкона череп еще не остывшего мертвеца. При каждом ударе голова раскачива­лась и проступала кровь. Под конец камень Рокко Фурчи попал прямо в макушку. Раздался сухой треск. Зрители захлопали в ладоши. Но вскоре им надоел Маццагронья.

— Кассаура! Кассаура! Герцог! Смерть ему!

Фабрицио и Фердинандо Шоли пробрались в гущу народа, подстрекая самых озлобленных. На окна дворца посыпался ужасающий град камней вперемешку с ружей­ными выстрелами. Выбитые стекла осыпали осаждающих, камни отскакивали от стен, и в первых рядах оказалось немало раненых.

Когда не осталось камней и вышли все пули, Ферди­нандо Шоли крикнул:

— Ломай двери!

И этот крик, подхваченный множеством голосов, от­нял у герцога Офенского последнюю надежду на спасе­ние.

V

Никто не решался закрыть балкон, на котором пал Маццагронья. Труп его валялся все в том же жалком положении. А так как мятежники, чтобы освободить руки, оставили шест у перил балкона, из-за гардин, раз­дуваемых ветром, виднелся и окровавленный труп послан­ца с обрубленными топором конечностями. Было уже совсем темно. Сверкали бесчисленные звезды. Где-то вдали горело жнивье.

Услышав, как стучат в двери, герцог Офенский ре­шил сделать еще одну попытку. Дон Филиппо совсем обезумел от ужаса — он не открывал глаз, не произносил ни слова. Карлетто Груа с перевязанной головой забился в угол, зубы его стучали от лихорадки и страха, перепу­ганными выпученными глазами он следил за каждым ша­гом, за каждым жестом, за каждым движением своего гос­подина. Почти все слуги попрятались на чердаках, лишь несколько человек остались в соседних комнатах.

Дон Луиджи созвал их и стал ободрять, вооружил пистолетами и ружьями, а затем каждому указал место за подоконниками или за дверными шторами балконов. Каждый должен был стрелять по толпе как можно быст­рее и чаще, молча и стараясь не обнаружить себя.

— Вперед!

Осажденные открыли огонь. Дон Луиджи надеялся вызвать у неприятеля панику. Сам он заряжал и разря­жал свои пистолеты с поразительной быстротой, без устали. Толпа была густая, и ни один выстрел не про­падал даром. Крики, раздававшиеся после каждого залпа, возбуждали слуг и усиливали их рвение. Среди мятеж­ников уже начиналось замешательство. Многие побежали прочь, оставляя раненых на произвол судьбы.

Тогда у кучки слуг вырвался победный крик:

— Да здравствует герцог Офенский!

Увидев спины врагов, эти трусы осмелели. Теперь они уже не прятались, не стреляли вслепую, но, горделиво выпрямившись, старались попасть в намеченную цель. И каждый раз, когда кто-нибудь из врагов падал, разда­вался вопль:

— Да здравствует герцог!

Вскоре осаждающие отступили от дворца. Кругом раз­давались стоны раненых. Остатки камышовых факелов, догорая на земле, бросали на распростертые тела смутные отблески, освещали лужицы крови или, угасая, шипели. Усиливавшийся ветер шумел в ветвях падубов. По всей долине заливались лаем собаки.

Опьяненные победой слуги, все в поту от жары и усталости, ушли подкреплять свои силы. Никто из них не пострадал. Пили не переставая — воцарилось шумное веселье. Некоторые называли имена тех, кого им довелось уложить, и с шутовскими ужимками описывали, как те падали. Псари говорили о схватке так, словно это была охота на какую-нибудь дичь. Один повар похвалялся, будто он убил самого грозного врага — Рокко Фурчи. Вино подогревало рассказчиков, и хвастовству не было конца.

VI

Герцог Офенский, уверенный, что хоть на эту ночь опасность, во всяком случае, миновала, решил бодрство­вать у изголовья стонущего Карлетто. Но вдруг в зеркале сверкнуло отражение неожиданно вспыхнувшего света, и у дворца, вперемешку со свистом юго-западного ветра, снова послышались крики. Почти тотчас же вбежали не­сколько слуг, едва не задохшихся от дыма в полупод­вальных комнатах, где они уснули пьяным сном. Они даже еще не вполне пришли в себя и шатались, не в си­лах будучи вымолвить ни слова заплетающимся языком. За ними появились другие.

— Пожар! Пожар!

Они дрожали, сбившись в одну кучу, как стадо; ими снова овладела врожденная трусость. Сознание их было притуплено, словно во сне, они не соображали, что надо делать. У них не было даже ясного понимания опасности, которое побудило бы их искать спасения.

Пораженный герцог сперва тоже растерялся. Но Кар­летто Груа, увидев, что комната наполняется дымом, и услышав то своеобразное рычание, с которым разго­рается пламя, принялся вопить таким пронзительным го­лосом и так неистово размахивать руками, что дон Фи­липпо вышел из охватившего его оцепенения и ясно уви­дел близкую смерть.

Гибель была неизбежна. Ветер дул непрерывно, и от этого огонь с необычайной быстротой распространялся по всему обветшалому зданию, все пожирая, все превращая в языки пламени — подвижные, текучие, звонкие. Пламя легко бежало по стенам, лизало драпировки, на миг, словно в нерешительности, задерживалось на поверхности материи, принимало меняющуюся, неопределенную окраску, проникало в ткань тысячью тончайших трепе­щущих язычков, на мгновение оживляло фигуры, изобра­женные па стенах, зажигало на устах нимф и богов ни­когда не виданную  улыбку, приводило в движение  их застывшие тела. Потом оно бежало дальше, все разгораясь и разгораясь, охватывало деревянные предметы, сохраняя до конца их форму, так что они казались сделанными не из дерева, а из светящихся гранатов, которые вдруг, сразу, словно по волшебству, распадались, рассыпались пеплом. Пламя пело на разные бесчисленные голоса, сли­вавшиеся в единый хор, образуя мощную гармонию, по­добную лесному шуму, состоящему из шелеста миллионов листьев, рокоту органа, состоящего из миллионов труб. В разверзавшиеся с грохотом отверстия стен и крыши местами виднелись звездные венцы ясного неба. Теперь уже весь дворец был во власти огня.