Иво Андрич - У котла Страница 2

– Бей ее, фра Марко, бей похлеще!

Девушка почти не защищалась; она держалась так, будто ее вынудили принять участие в игре, которую она не любит. Ее хрупкий стан исчез в огромных ручищах брата Марко. Он положил ее на левое колено, точно непослушного ребенка. Сначала она дергала ногами и закидывала голову, но потом застыла и принимала удары без единого звука и движения. Если б она визжала и вырывалась, порка длилась бы бог знает сколько времени. Но перед таким чудом рука фра Марко остановилась, а взгляд нерешительно скользнул по комнате, словно ища объяснения. Девушка лежала у него на руках, упругая, как рыба. И тут фра Марко пришел в себя и ощутил нечто такое, о чем никогда не думал: под левой рукой – маленькую и налитую грудь, а под пальцами правой руки – девичий живот, еще не округлившийся, гладкий и упругий.

Охваченный ужасом, он отшвырнул девушку прочь от себя и, не глядя на монахов, выбежал из комнаты, забыв там свою кизиловую трость. А девушка медленно поднялась и снова встала в свой угол. Она вела себя так же спокойно, как перед поркой, только ее опущенные веки слегка подрагивали – должно быть, за ними стояли слезы, но на лице не было даже намека на плач, раскаяние или испуг.

Из-за этой сараевской девушки у монахов было много неприятностей. На другой день явился из Сараева ее турок и вместе с кадием и стражниками увел девушку из монастыря. В суде, в присутствии кадия и игумена, ее спросили, по своей ли воле она решила сменить веру.

– По своей и с радостью, – спокойно ответила она.

Когда ее спросили, хочет ли она взять в мужья этого турка, она молча положила свою маленькую ладонь на его руку и так посмотрела на монаха и судью, словно ждала следующего вопроса, ибо не понимала, как можно спрашивать о такой простой и очевиднейшей вещи на свете. На суде она не сказала, что ее в монастыре били, и держалась прямо и гордо, хотя вся дрожала от усталости, бессонной ночи и экзекуции.

Монахи заплатили штраф; и, что еще хуже, этот самый турок решил без промедления обвенчаться и сыграть свадьбу здесь же, в Крошеве. На второй день вечером монахи видели веселые огни на том берегу реки, слышали музыку и гиканье сватов.

Фра Марко закрыл ставни в своей келье, лег, не раздеваясь, и накрылся с головой. И все-таки слышал свадебные зурны и барабаны, которые били в такт с кровью, стучавшей у него в висках. А из всего этого происшествия он сделал один вывод: как велико зло, как непостижимо оно и вездесуще, сколько отваги в нем может быть. Как все же часто бог бросает людей на волю злого случая!

Здесь мысль фра Марко оборвалась. Он лежал, ни о чем не думая, не молясь и ожидая смерти от этих ненавистных турецких свирелей и барабанов.

А утром на монастырских полях началась жатва; фра Марко на много дней с головой ушел в уборку урожая; он уже не спрашивал, откуда берется зло и что кроется в женщинах; но засела в нем какая-то тихая и боязливая осторожность, которой он раньше не знал. Он крепко спал, утомленный за день, забывался в работе, однако не мог скрыть ни от себя, ни от других свою растерянность и душевное смятение.

Несомненно, на свете много зла, и оно сильнее, чем он мог предвидеть. Пожалуй, оно так же сильно, как и добро, а может быть, и сильней. Здесь он всегда останавливался, решительно отбрасывая такие мысли. Но они приходили к нему снова и снова. Однажды, собирая сливы, он вдруг застыл в задумчивости над полной кадкой, быстро перекрестился и пробормотал:

– Зла ровно столько, сколько дал бог. Я против зла бессилен.

Осень выдалась благодатная. В монастыре царили мир и согласие. Фра Петар Яранович наконец стал игуменом. Шутник и работяга, сочетавший в себе доброту и насмешливость, веселый нрав и трудолюбие, он вел монастырские дела на редкость умело и ловко. Прося игумена фойницкого монастыря послать ему девятьсот пятьдесят грошей на покрытие уплаченных в последнее время штрафов, он в конце письма написал: «Вот видите, достопочтенный отец настоятель, какие мы понесли убытки. Пришлось платить, чтоб не навлечь на себя худшей беды. Деньги пошлите как можно скорей, ибо казна наша совсем опустела. Вы спрашиваете про фра Марко – он обретается в полном здравии. После столкновения с Фазло в прошлом году в Травнике он выздоровел, хоть и долго делал примочки и прижигал ссадины адским камнем, но теперь valbe confusus in animo[2] после нашей неудачи с антихристом в юбке из Сараева. Бедняга убедился, что даже его трость не помогает. Я боюсь за него, и надо будет послать его к вам немного погостить, ибо Turcae Creseviens[3] страшно на него взъелись».

Но фра Марко и слушать не хотел о том, чтоб оставить монастырь в страдную пору и ехать в Фойницу. Целые дни проводил он на полях или в сливовых садах – в монастыре братья не давали ему проходу, упрашивая рассказать, как он хотел образумить потурченку из Сараева. Он сердился и убегал от них, обзывая бездельниками.

Защищал его лишь фра Степан Матиевич, восьмидесятипятилетний старец. Высохший и уже впавший в детство, без единого зуба, что называется, кости да кожа, он жил одним только нюхательным табаком. Сидя на своем огромном стуле в конце коридора, он руками и глазами давал фра Марко понять, что не одобряет всех этих висельников, и пытался что-то сказать, но слова его заглушал громкий смех монахов.

В конце ноября фра Марко установил котел и начал варить ракию. Помогал ему Танасие Хришчанин из Высокого. Всегда неумытый и сонный, Танасие был человек неуклюжий, нерасторопный и к тому же заика, но отличнейший винокур. Всем в округе он гнал ракию, и стоило фра Марко позвать его, он тут же бросал всех своих заказчиков. Монахи вечно потешались над дружбой фра Марко с Танасием. Винокуры почти не разговаривали мирно, с первого до последнего дня они ссорились у котла, в чаду, под дождем искр, оба со слезящимися глазами, все в саже и копоти, мокрые и грязные от глины, которой обмазывали котел. Но друг без друга они не могли обойтись.

Как только начинали гнать ракию, турки чаще наведывались в монастырь. «Аромат нектара» привлекал и янычара Кезмо, того самого, который когда-то сопровождал покойного Осму Мамеледжио. Уже несколько лет Кезмо собирается на войну, а пока что воюет в корчмах и монастырях между Сараевом и Травником. Тучный и обрюзгший от спиртных напитков, он едва передвигался, и уж если где сядет, то так и сидит, пока его не вынесут. В последнее время с ним ходит некий Мехмедбег Белградец, янычар и воин по прозванию. Изысканностью своего костюма и манерами, выдававшими в нем человека образованного и повидавшего людей, он выгодно отличался от грубого и невежественного Кезмо. Связывали их лишь ракия и бродяжничество. Кроме ракии, Мехмедбег отравлял себя гашишем и маковыми зернами в цукатах из фиников или апельсиновой корки. От этого руки у него дрожали, а лицо пожелтело; странное несоответствие между его бледным лицом с опущенными веками и атлетическим телосложением поражало больше всего.

Гости потребовали курицу или индейку, но удовольствовались бараньей ножкой, которую Танасие изжарил на углях под котлом. Наевшись и напившись, Кезмо забился в угол, привалился к столбу, да так и уснул, зажав в зубах потухший чубук, а в руках – кофейную чашку. Мехмедбег – наоборот, все больше и больше оживлялся и совсем не думал о сне. Прислонившись к своему седлу, он пристально смотрел на огонь, потягивая ракию, и после каждого стакана брал из круглой медной коробки, с которой никогда не расставался, мелкие кусочки своих отравленных цукатов. Фра Марко тщетно ждал, что Мехмедбег тоже заснет. Наконец, наполнив новый котел, он отослал Танасие поспать до полуночи, а сам остался смотреть за огнем. Он сидел на корточках против Мехмедбега. Котел еще не закипел, и в сарае было так тихо, что слышалось, как Кезмо попыхивает во сне беззубым ртом. Фра Марко потерял всякую надежду на то, что второй гость тоже заснет. Мехмедбег становился все беспокойнее.

Сначала он долго мурлыкал себе под нос какую-то печальную турецкую мелодию. (С тех пор как фра Марко себя помнит и имеет дело с турками, он особенно ненавидел их унылое пение, с горестными стонами и жалобами, – оно казалось ему свидетельством душевного смятения басурман и проклятия небес.) Потом, размахивая рукой, турок пустился в мудрствования и разглагольствования – люди с нездоровым телом и восторженной душой всегда испытывают потребность говорить или петь.

– Эх, отче, отче, и чего ты хлопочешь и надрываешься у этого котла? Ведь какой толк? Ну, будет ракия, ну, выпьют ее, потом похмелье, и снова пустота. И стоит ли изводить себя! Пей, пока пьется, умри, когда время придет, и делу конец.

Чтоб уклониться от разговора, фра Марко начал месить глину для следующего котла. Он работал, не поднимая головы, но все же не удержался и едва слышно проговорил:

– Да, не стоит! Не надсаживайся я у этого котла, что б ты пил и как бы разум пропил?

Турок не слушает и не слышит его, знай свое гнет.