Иосиф Опатошу - В польских лесах Страница 2

Хасиды, готовые убить каждого за подобную выходку, глупо улыбались шуточкам Аврома. Они стыдились друг друга, словно иноверец грубо пошутил в присутствии изучающих Тору евреев. Но изучающие Тору не принимают такое близко к сердцу, они знают цену словам иноверца. Именно так хасиды всегда воспринимали шуточки Аврома. Они знали, что Авром часто говорит глупости, но, по сути, он хороший парень, с еврейским сердцем, щедр на деньги, поэтому община старалась не слышать того, что он говорит.

От первой жены у Аврома не было детей. Сидя с молодыми хасидами за бутылкой, он сам рассказывал, когда бывал в хорошем настроении, что при первой жене отнюдь не служил образцом добродетели. Немало парочек из близлежащих местечек едва не развелось из-за него.

После смерти первой жены он, однако, покаялся, пригласил к себе молодого отшельника из Коцка и занялся изучением Торы. Ровно через год (ему было тогда сорок) он женился вторично, на дочери раввина. Двойреле происходила из весьма знатной семьи; раввин писал, что она родилась «в святости и чистоте». Ко дню свадьбы Двойреле не было еще и шестнадцати лет. Тихая, застенчивая девушка напоминала нежное растение, способное погибнуть от малейшего прикосновения. Первое время после свадьбы Авром жил в тревоге. Когда он обнимал жену, ему казалось, что она вот-вот сломается. Вообще, у него постоянно было такое чувство, какое бывает у взрослого человека, когда он держит на руках новорожденного ребенка и боится причинить ему боль.

Двойреле была очень набожна. Ходила постоянно с молитвенником в руках, покорно исполняла все, что требовал муж. Часто она посылала деньги цадикам, чтобы те молились за спасение ее души; зажигала по пятницам девять свечей и шептала над ними священные слова. Когда однажды Авром во время молитвы обнял ее, она не сопротивлялась, не произнесла ни слова, но потом плакала в тиши, думая, что Бог именно за это карает ее и не посылает детей. К тому же после свадьбы она сразу начала хворать.

Авром в душе благоговел перед женой, обращался с ней очень бережно, возил в Данциг к врачам и, куда бы ни ездил сам, всегда привозил ей подарки.

Через три года после свадьбы Двойреле родила сына. Мордхе рос задумчивым, молчаливым ребенком. Дружил он только с Вацеком, сыном лесника, который был его однолеткой. Когда его спрашивали о чем-нибудь, он отвечал не сразу, будто силясь понять, о чем идет речь. Часто говорил невпопад, краснел, но глядел своими большими серыми глазами так открыто и доверчиво, что его нельзя было не полюбить. С детских лет не мог он смотреть, как дети рыбаков мучают домашних животных. Правда, когда он в первый раз увидел, как у них во дворе режут кур, это его почти не тронуло. Однако потом ему целую неделю снился резник с окровавленным ножом в зубах, с испуганными глазами (почти у всех резников такие глаза), и это терзало его до тех пор, пока он не проснулся однажды расстроенный, сел на кровати, долго не двигался, а потом пошел в сарай к курам. И если бы отец в тот момент не заглянул в сарай, никто бы и не поверил, что мальчик с большими задумчивыми глазами, который никогда и мухи не обидел, зарезал курицу.

Случай с курицей Мордхе запомнил на всю жизнь, как и побои, которые он тогда получил от отца, и всегда удивлялся, как могло прийти ему в голову сделать такое.

К десяти годам отец привел к Мордхе меламеда Шлойме, известного знатока Талмуда. Учитель был лет пятидесяти, с лысой головой; спереди у него торчало несколько сиротливых волосков, а у затылка вились редкие локоны, как у ребенка. На макушке сидела, точно приросшая, засаленная ермолка. Летом и зимой носил он потертый шелковый лапсердак, на котором от шелка почти и следа не осталось — была только подкладка да два ряда больших пуговиц. Лицо с толстыми улыбающимися губами обросло всклокоченной бородой с проседью, и, если б не она, лицо было бы круглым, будто луна. Посреди бороды виднелась желтая выемка, словно выеденная табачными каплями, которые всегда стекали с его носа.

Шлойме был ленив, как цыган. Он мало занимался с Мордхе. Целыми днями лежал на кушетке, засунув руку под голову, нюхал табак и пересказывал хасидские истории. Их он знал без счету. С тем же воодушевлением, с каким говорил о ребе, рассказывал он и о Наполеоне III. Учитель считал Наполеона величайшим чародеем, который выигрывал сражения с помощью особых машин; те якобы вызывали у противника насморк. Так он и одерживал победы в войнах.

Шлойме был веселый, добродушный хасид. Он редко сердился на кого-нибудь. Исключение составляли его жена и Виленский гаон[5]. Он никак не мог простить последнему его раздоры с Баал-Шем-Товом[6], по мнению Шлойме отдалившие пришествие Мессии. Жену, с которой уже несколько лет жил врозь, он ненавидел и избегал говорить о ней. Перед каждым праздником, когда в доме Аврома начиналась веселая суета, Шлойме ходил мрачный, нахмуренный, не находя себе места. Он переставал нюхать табак, пил чистый спирт, ругался без всякого повода. Но это длилось недолго. При первом удобном случае он запирался с Мордхе в отдельной комнате, как будто для того, чтобы растолковать ему значение предстоящего праздника, и там плакал перед своим учеником горькими слезами. Мордхе плакал вместе с ним, стыдился смотреть ребе[7] в глаза. Шлойме забывал, что перед ним мальчик, рассказывал ему, как взрослому, о своей жизни, жаловался на жену, со злобой говорил о ней:

— Эта негодная женщина сделала меня несчастным! Если б не она, проклятая, мне на старости лет не пришлось бы околачиваться среди чужих людей, сидеть за чужим столом и быть меламедом!

Мордхе тогда мало что понимал и представлял себе жену ребе высокой, худой женщиной с рогом во лбу, как у царицы Вашти[8].

Выплачет Шлойме свое горе и опять становится добродушным хасидом: меньше пьет, больше нюхает галицийский табак, поет, веселится, как будто никогда горя не знал… И так до следующего праздника.

Мордхе, наоборот, каждый раз после слез меламеда ходил расстроенный. Он был уверен, что Шлойме — самый несчастный человек на свете, что у него никого нет, и жалел, что часто не слушался Шлойме, смеялся над ним, и давал себе клятву, что с сегодняшнего дня будет слушаться ребе и любить его как своего собственного отца.

К двенадцати годам Мордхе уже самостоятельно разбирался в Талмуде, но обнаруживал некоторые странности. Посреди ученых занятий мог внезапно спросить Шлойме: почему, например, лысина не бывает в бороде, а бывает только на голове. Или вытаскивал из кармана зеленую жабу и пускал ее гулять по страницам Талмуда.

Шлойме посмеивался над проделками своего ученика и никогда не бил его. Однажды мать в присутствии Шлойме стала укорять Мордхе, что непристойно юноше, изучающему Талмуд, играть с дочками рыбаков или даже с Рохл, дочерью арендатора. Мордхе смотрел матери прямо в глаза, краснел, но молчал. Шлойме, раздраженный, шагал по комнате, отплевываясь, будто муха попала ему в рот. Как только мать вышла, он усадил Мордхе за стол и открыл Талмуд. Опершись волосатыми руками о стол и раскачиваясь, он начал кричать над его ухом:

— Грешная ты душа! С шиксой[9] водишь дружбу, вероотступник!

Впервые за все время занятий с Мордхе он его ущипнул, да с такой силой, что мальчик подскочил. Потом вырвался из рук Шлойме и исчез из дому. Бродяжил несколько дней с рыбаками.

Так рос Мордхе. Всем прямо смотрел в глаза, любил рыбаков, любил меламеда и ничего не боялся. Он верил Шлойме, что Аристотель сообщил Нахманиду[10] название маленького сосуда в человеческом организме, который может, если после смерти его вырезать, воскресить умершего. Он также верил Вацеку, что в глубине леса растет верба, которая никогда не слышала ни журчания воды, ни пения петуха, и что если вырезать свисток из этой вербы, то можно его свистом воскресить мертвецов в могиле.

Двойреле постоянно плакала из-за того, что Мордхе растет дикарем, выглядит восемнадцатилетним (тьфу-тьфу, чтоб не сглазить), а не умеет двух слов сказать с «нормальным человеком». Она настаивала, чтобы Авром отвез мальчика к ее отцу: там, дескать, он приучится к общению с людьми.

Авром не любил своего тестя и все откладывал поездку. Тем временем подвернулся богатый торговец хлебом. Ударили с Авромом по рукам, и Мордхе стал женихом. Будущий тесть пожелал, чтобы Мордхе до женитьбы учился у дедушки-раввина.

Мордхе было четырнадцать лет, когда Авром отвез его к деду, шестидесятилетнему старику.

Реб Мойше был низенький тщедушный человечек с жидкой темной бородкой и маленькими водянистыми глазками. Он имел привычку во время разговора пристально рассматривать ногти у себя на руках.

Реб Мойше ездил в Коцк, но в глубине души был миснагед, не верил в ребе, издавна питал вражду к хасидам. В молодости, когда реб Мойше в первый раз приехал в местечко с рекомендательным письмом от реб Лейбуша к старому раввину, тот, несмотря на субботу[11], разорвал это письмо в клочки, не желая иметь в своей среде аристократов.