Пол Гэллико - Страшный секрет мсье Бонваля Страница 2

Это оказалось некстати, ибо она играла при мсье Бонвале ту же роль, какую играет при великом хирурге ловкая операционная сестра - стояла рядом, чтобы в любую минуту подать хозяину ложку, кастрюлю, сотейник, резанный лук, чищенную морковь, пряности, словом - все, что нужно.

Итак, кухня мсье Бонваля и без того находилась в бедственном состоянии, а тут еще пятница тринадцатое число.

Омар, принесенный из погреба, нимало не соответствовал определению "живой и подвижный"; напротив, он находился в состоянии, именуемом rigor mortis, иначе - трупное окоченение, и резать его пристало не кулинару, патологоанатому. Судьба давала мсье Бонвалю еще один шанс избежать беды. Будь он в здравом уме, он бы выбросил хладное тело в помойку и принялся за что-нибудь другое.

Но разум его был охвачен той непреклонностью, которая в ответственную минуту поражает лучших поваров и хозяек. Мсье Бонваль твердо решил готовить "омара в луне" и опрометчиво устремился навстречу року.

Почти одновременно разразились все мыслимые домашние катастрофы; их оценят хозяйка или повар, знакомые с удивительной породой домовых, которые лезут под руку, мешают и вредят накануне особо торжественных обедов.

В то время, как Селеста бросила крохотный кусочек лука в столовую ложку чеснока, Бразон объявил, что ветер переменился и испортилась тяга в огромной железной плите, так что развести ее невозможно, а официантка Одетта, заразившись общей тревогой, пролила суп на колени толстяка, в котором Бонваль узнал дегустатора. Это вызвало яростные крики в зале, перекрываемые лишь звуками, доносившимися из кухни, где мсье Бонваль обнаружил, что Селеста, размышляя о человеческой жестокости, взяла сотейник, который восемнадцать лет кряду чистили солью и хлебным мякишем, и вымыла водой с хозяйственным мылом.

Бедствия сыпались одно за другим. Плита, набитая газетами, соломой, щепками и углем, испускала клубы едкого дыма прямо на ароматные блюда. Сливки пролились в ледник, затопив все и вся, а в критический момент выяснилось, что Бразон задевал куда-то ключи от винного погреба.

Мсье Бонваль двигался, как в страшном сне. Дела пошли еще хуже, когда вспыхнула жестянка с жиром, сломалась ручка у любимой сковородки и перегорела лампочка. Селеста и ее избранник ходили, как потерянные, ибо он сломал венчик для сбивания яиц и закоротил холодильник, а она достигла новых высот, положив в белки соль вместо сахара и нарезав на доске, предназначенной для рубки чеснока, миндаль, употреблявшийся лишь в знаменитом апельсиновом суфле.

Раскрасневшийся, потный, со звериным блеском в некогда добрых глазах, мсье Бонваль пытался сохранить выдержку и рассудок перед лицом испытаний, взбесивших бы и святого.

Это было безнадежно. Пятница, пришедшаяся на тринадцатое число, еще не исчерпала себя. В то самое время, пока он сбивал ванильный соус, который подается к суфле (оно тем временем подрумянивалось в духовке), мадам Бонваль покинула свой пост в зале и вторглась на территорию мужа. Первый раз ее вера в его кулинарные таланты пошатнулась, и она совершила чудовищное преступление - открыла дверцу духовки в тот самый миг, как Бразон распахнул заднюю дверь и впустил порыв холодного ветра, сразивший суфле на корню.

Побагровев от такого святотатства, мсье Бонваль метнулся к плите, чтобы захлопнуть дверцу. В эту-то минуту бедная Мими решила в задумчивости пройтись по кухне и попалась под ноги хозяину. Тот споткнулся, выплеснул соус на плиту, отчего сразу же пошла ужасная вонь.

Тут в мсье Бонвале что-то сломалось. Истерзанный свыше сил, он отвел ногу и нацелил в тыльную часть Мими, повернувшейся к черной двери. Возопив от обиды, беременная кошка взвилась в воздух, как отвязанный дирижабль, и, величественно воспарив, исчезла из глаз.

Теперь мсье Бонваль обратился к людям. "Vache!" - заорал он на жену, "Animal!" - крикнул он Селесте, "Cretin!" - обругал он Одетту, "Cochon!" (Корова, скотина, дура, свинья (фр.)) - обозвал Бразона.

Ответ не замедлил. Бразон подал в отставку. Одетта исчезла. Селеста бросила фартук через голову и зарыдала, тогда как мадам Бонваль умчалась из кухни, поднялась наверх и заперлась в комнате. Бонваль сам отнес суфле и поставил на столик дегустатора, где оно издало слабый вздох, опустилось и стало плоским, как шапокляк.

Толстый господин откусил кусочек и заревел так, что содрогнулись стены:

- Разбойник! Убийцы! Отравитель! - кричал он. - И это повар! Омар пахнет мылом, кофе - парафином, а суфле - чесноком! Они дали вам три ложки и вилки! - и он замахал красным томиком перед носом у испуганного Бонваля. - Ничего, я с вами разделаюсь! Вы не сможете больше морочить невинных путешественников!

С этими словами он сорвал с шеи салфетку и величественно вышел из комнаты. Когда через несколько минут большой автомобиль загрохотал по дороге, он увозил не только обиженного толстяка, но и надежды, честолюбивые мечты и разбитое сердце мсье Бонваля.

Как бы то ни было, Бонваль принадлежал к породе людей, которые не горюют о том, чего не воротишь, но мужественно встречают удары судьбы и быстро от них оправляются. Однако ему нужны были помощь и поддержка. Спрятав в карман уязвленную гордость, он поспешил к запертой комнате, откуда доносились горестные всхлипы, и заговорил в замочную скважину.

- Выйди, дорогая, все позади. Я наказан за свой грех. Инспектор уехал, чтобы доложить начальству. Мы опять будем бедны, но пока мы вместе, у меня хватит решимости начать все сначала - может быть, где-нибудь, где нас не знают. Выходи, мамочка, мы столько пережили вместе. Не принимай этот пустяк близко к сердцу.

Мадам Бонваль закричала из комнаты:

- Пустяк? Ты назвал меня коровой!

Очевидно, нужно было приложить особые усилия, и мсье Бонваль обратился к двери со следующими словами:

- Дорогая жена, я не должен был забываться из-за ерунды. Но подумай, даже в приступе гнева, как аккуратно я выбирал сравнение! Разве корова не милее, не добрее, не прекраснее всех в животном царстве? Не она ли со щедрым благородством, нежная, словно мать, кормит все человечество? Разве у нее не ласковый взгляд, не мягкий нрав, не чудесный характер? Разве не хочется гладить ее милое лицо?

Он замолчал, лишь услышав, что в двери поворачивается ключ.

Затем он спустился вниз, успокоил официантку, извинился перед Бразоном и вылечил истерику Селесты, обещая повысить жалованье, если не придется закрыть кабачок.

Несмотря на мир, воцарившийся в его владениях, на сердце у Бонваля лежал камень. Мими так и не вернулась. Учитывая ее положение, он боялся самых ужасных последствий своего пинка, и скорее дал бы отрезать себе правую руку, чем причинил обиду, тем более увечье, своему маленькому дружку. Он звал и звал, но она не шла.

Он звал ее с десяти часов. Неожиданно у него возникла мысль. Мими обожает цыплят. Он приманит ее любимой едой.

Решимость овладела мсье Бонвалем, и он сказал:

- Малютка моя Мими, я приготовлю тебе пулярку фаршированную по-королевски, тебе, тебе одной! И приготовлю так, как еще никогда не готовил, потому что мне очень стыдно.

Он тут же принялся за работу, и все пошло, как по волшебству, словно у пятницы, совпавшей с тринадцатым числом, иссякли злые чары. Плита работала безупречно, у Бразона работа кипела в руках, Селеста, как в прежние времена, была спокойна, расторопна и понимала без слов. Ложки с ножами не только вели себя хорошо, но и сами прыгали в руки, когда в них возникала нужда.

Ловко и споро он вытащил кости и нафаршировал пулярку паштетом из гусиной печени, трюфелями, утиными потрошками, тушеными в мясном бульоне со стопочкой портвейна.

"Бедная Мими, - думал он, подливая рубиново-красную жидкость, - после того, что она пережила, невредно немного выпить".

Работая страстно и сосредоточенно, он мысленными очами видел рецепт, подобно дирижеру, знающему на память каждую ноту великой симфонии. Так принялся он за соус из куриных косточек, лука, моркови, сельдерея, а так же изрядной порции Bollinger'43. "Шампанское дают роженицам", - сказал он себе, когда желтое вино запенилось в коричневой подливке.

Изысканный запах уже наполнял кухню. То было искусство ради любви, и, как все настоящие художники или влюбленные, мсье Бонваль ощутил вдохновение. Он импровизировал на ходу, проводя смелые эксперименты, прибавляя то специи, то приправы, то копченого сала, то очень старого коньяка. "Если она немного захмелеет, - рассуждал он, - то станет добрее и простит меня".

И вот, когда он перерывал шкафчик с приправами, желая еще сильнее ублажить Мими, он нашел и добавил в соус то, чего никогда не клали ни в пулярку по-королевски, ни в какое другое блюдо.

Когда курица доспела, он совершил последний ритуал, украсив ее трюфелями и pate de foie gras, полил великолепным соусом и, выложив половину на тарелку, шагнул в ночь, неся перед собой благоуханное вместилище всего лучшего, что человек научился делать с едой.