Шмуэль Йосеф Агнон - Иной облик Страница 2

С напряженным вниманием Тони ловила каждую фразу, слетавшую с его уст. Из всего услышанного она уяснила, что причина его постоянного раздражения — в деловых неудачах. Сопоставила все это с историей развода. Он словно говорил: теперь ты знаешь, почему я был так раздражен, теперь ты знаешь, почему мы докатились до этого, дошли до развода. И Тони припомнилось все, что было связано с разводом, все предшествовавшие ему дни, но, вспоминая, она с неослабевающим вниманием прислушивалась к его рассказу.

Тони взглянула на него — ее карие глаза светились глубоким доверием. Она сказала:

— Я убеждена, Михаэль, ты найдешь достойный выход из затруднений, — и снова взглянула на него доверчиво и кротко, как если бы не он, а она сама попала в беду и просила о помощи.

Он посмотрел на нее так, как не смотрел с давних пор, и увидел ее такой, какой давно не видел. Она была на голову ниже его. Худоба ее плеч бросалась в глаза. На ней было гладкое платье, разрезанное на плечах, стянутое колечками коричневого шелка, и два белоснежных пятнышка проглядывали сквозь них. С трудом удержал он руку, чтобы не погладить ее.

Гартман не был привычен к длинным беседам с женой и меньше всего к беседам о делах. С тех времен, когда он построил свой дом, он ограничил себя домом и своей фирмой. Но дела обычно преследуют человека, и, бывало, он возвращался домой, и заботы читались на его лице. Вначале, когда их любовь была сильна и Тони просила его поведать ей свои тревоги, он отделывался поцелуем. Когда миновали те дни, он начал переводить разговор на другую тему, а с течением времени стал говорить с упреком: «Мало мне неприятностей на стороне, а ты еще пытаешься втащить их в дом!» Человеку хотелось бы забыть о деловых затруднениях, но мысли не подвластны ему, они осаждают его, превращая дом в филиал фирмы. Только в том и разница, что там дела овладевают его мыслями, а дома мысли одолевают его.

Отец не оставил Гартману богатого наследства, а жена не принесла приданого — все, что было у него, он добыл своим трудом. Его усердие было столь велико, что он отдалился от всего, не связанного с торговлей. Так оно было до женитьбы и так же — после женитьбы. Но, будучи холост, он говорил себе: «Женюсь, построю дом и в доме своем обрету душевный покой». А когда женился и построил дом, обнаружил, что обманут во всех своих ожиданиях. Вначале утешением ему была надежда, но вот и она оставила его.

Жена, правда, старается исполнить его желания, дети, которых она ему родила, растут, и, на первый взгляд, нет у него к дому никаких претензий. Разве что он не знает, что там делать. Завел он было друзей, но с течением времени, не найдя в них ничего интересного, стал воспринимать их так, словно они приходят только ради Тони.

Вначале он заглядывал в книги, которые читала Тони, и старался вникнуть в каждое слово. Но, прочитав три-четыре из них, читать перестал. «Любовные приключения и наряды, умствования и стенания, — размышлял Гартман, — к чему все это? Не хотелось бы мне оказаться в обществе таких людей!» Свое отношение к книгам Тони он перенес на нее самое, а потом и на весь дом. К времяпрепровождению с приятелями он не был привычен и, после того как запирал магазин, поневоле возвращался домой. Но не знал, чем занять себя там, и все ему опостылело.

Чтобы отвести душу, он начал курить. Вначале для того, чтобы затуманить сознание, а после — курил, как в тумане. Сперва сигареты, потом сигары. Сперва по счету, потом без счета, так что дым клубился по всему дому; курил, не видя в этом вреда, наоборот, ставил себе в заслугу то, что сидит молча, ничего не требуя от других. «У каждого своя отрада, — размышлял он. — Моя отрада в курении, ее отрада в другом». И поскольку он не потрудился узнать, в чем она, ее отрада, а от своей «отрады» удовлетворения не получал, сердцем его овладело смятение, и он стал ревновать ее к каждому мужчине, к каждой женщине, к каждому ребенку — ко всему.

Увидев ее разговаривающей с мужчиной или женщиной, играющей с ребенком, он говорил себе: «Что она так тянется к другим? Как будто у нее нет мужа и собственных детей!» Гартман был купцом и привык отмеривать товар точно, он знал, что тот, кто передаст лишнюю монету, потом ее недосчитается. Со временем он свыкся с этим — не потому, что примирился с ее поведением, а потому, что Тони стала ему не так дорога.

Солнце клонилось к закату. Всколыхнулись беззвучно колосья в полях. Одноглазо смотрели подсолнухи, их желтые лица потемнели. Гартман протянул руку в пространство и погладил тень Тони. Полное безмолвие царило во всей округе. Тони вонзила зонтик в землю и чертила им, оставляя царапины. Это действие, бесцельное и лишенное красоты, взволновало Гартмана. Снова он протянул руку и погладил воздух.

Солнце завершило свой переход, небосвод потемнел. Земля оцепенела в изумлении, деревья в полях окутались мглой. Становилось прохладней, бахчи благоухали. На вершине небосвода стала различима звезда величиной с булавочную головку. За нею еще звезда проступила между облаками и засияла, а за нею появились остальные звезды.

Дома и строения застыли в блаженстве безмолвия, и запах паленого терновника вместе с запахом скота поднимался от сада. Молчаливые, шли они оба, Михаэль и Тони. Парень и девушка сидели обнявшись и разговаривали. Внезапно их голоса смолкли, и дыханием затаенной страсти повеяло в воздухе. Пронесся легкий ветер, и послышался голос, а быть может, не голос…

Пробежал ребенок с горящей лучиной в руке. Однажды, когда был Михаэль Гартман ребенком, случилось, что у его матери кончились спички и она послала его принести огонь от соседки…

Бездумно пошарил он в кармане и достал сигарету, но запах поля отбил у него желание закурить. Он сжал сигарету в руке, раздавил ее и бросил. Понюхал пальцы и скривил нос. Тони достала из сумочки флакон с духами и вылила на руки несколько капель. Их запах донесся до него, и доброе расположение духа овладело им. «Так-то», — сказал он себе, то ли соглашаясь с чем-то, то ли спрашивая.

После разговора с Тони он не мог простить себе, что все эти годы не говорил с ней о делах. Не порицай он ее за стремление вникнуть в его заботы, быть может, ему удалось бы достичь взаимопонимания с нею, и они не дошли бы до такого отчуждения. Этот урок пришелся ему по душе, поскольку он воспринял его в укор себе — как оправдание Тони. Снова сцепил он большие пальцы рук и сказал:

— Этот Свирш, я ненавижу его.

Тони опустила голову и промолчала. Гартман продолжал:

— Я не переношу его.

— А Танцера? — спросила Тони очень тихо.

— Доктор Танцер? — Гартман произнес это имя гневно, по слогам. — Мне отвратительны все танцеры на свете! Казалось бы, для себя лично они ничего не хотят, но на самом деле всю свою жизнь подстерегают то, что предназначено для их приятелей. Свирш — знаю я, чего он жаждет. Стоит мне увидеть его белесые глаза и тщательно отделанные ногти, мне сразу же понятно, чего он добивается. Но Танцер — его душа всегда закрыта. Притворяется, что любит весь мир и не любит никого. Волочится за женщинами и ни одной женщины не любит ради нее самой, потому что она хороша, потому что она такая-то и такая-то, но потому, что она мужняя жена или потому, что она нравится другому, — именно этим она привлекательна для Танцера.

Тони подняла глаза на Михаэля. Была ночь, и он не видел ее глаз, но почувствовал, что ее взгляд исполнен благодарности, словно он одарил ее мудростью и знанием, которыми сама она овладеть не могла. Гартман, сердившийся на себя за то, что напомнил о Свирше и Танцере, испытал облегчение. Он огляделся по сторонам с чувством освобождения и радости. Увидел свет, мерцающий во тьме, протянул руку и, пальцем указав на него Тони, спросил:

— Ты видишь свет?

— Где?.. Да, там мерцает свет, — сказала Тони, вглядываясь в ночь.

Он сказал:

— Это свет заезжего двора.

— А я думала, что это светляк, — откликнулась Тони.

Она ощутила легкую дрожь и вместе с нею необъяснимое наслаждение. Хотя Тони слышала, как Гартман сказал, что это не светляк, а фонарь заезжего двора, внезапно она глубоко задумалась и теперь размышляла о первом светляке, виденном ею.

Это было в деревне, куда она приехала к тетке. В субботу в сумерках сидела она в саду. Во мгле засверкала искра и опустилась на теткину шляпу. Тони подумала, что это огонь, и испугалась — она не знала, что это светляк. Сколько лет было ей в те времена? Лет семь. Точно, как Ренате. Теперь Беата и Рената обретаются у тетки, а она, Тони, блуждает здесь с их отцом.

Сказал Гартман:

— Отдохнем там и поедим. Уж наверное ты голодна, ведь не обедала. Изысканных яств нам не подадут, но как бы то ни было, поедим и отдохнем.

Тони кивнула и задумалась: «Когда вспомнила я о светляке — тогда, когда Михаэль указал пальцем на свет, или тогда, когда я сказала ему, что, по-моему, это светляк?» Ей казалось, что и прежде она думала об этом светляке, потому что думала о детях, живущих в деревне. Дрожь пронизала ее всю так, как если бы то, что случилось с ней тогда, произошло сейчас.