Артур Дойль - Человек из Архангельска Страница 2

После трёх бурных июньских дней наступил тихий и спокойный день. Ни одного дуновения ветерка не было в этот вечер. Солнце зашло на западе за грядой пурпуровых облаков, и на гладкую поверхность бухты легли полосы алого цвета. На берегу лужи, оставленные приливом, походили на пятна крови на жёлтом песке, словно какой-нибудь раненый великан с трудом пробирался этим путём и оставил позади себя красные следы своей тяжкой раны. Когда наступал мрак, разорванные в клочья облака, которые низко лежали на восточной части горизонта, собрались в кучу и образовали тучи неправильной формы. Барометр стоял низко, и я знал, что готовится буря. Около девяти часов глухой звук, похожий на стон, поднялся с моря, словно стонал сильно измученный человек, узнавший, что для него вновь наступает час муки. В десять часов с моря поднялся крутой бриз. В одиннадцать он перешёл в сильный ветер, а в полночь бушевал самый бешеный шторм из всех, какой я когда-либо наблюдал на этом берегу, где бури отнюдь не редкость.

Когда я пошёл спать, валуны и водоросли ударялись о моё аттическое окно, а ветер завывал так, как будто каждый порыв его был криком погибающего. К тому времени звуки бури сделались для меня колыбельною песней. Я знал, что серые стены дома поспорят с бурей, а о том, что происходило во внешнем мире, я мало заботился. Старая Мэдж была так же равнодушна к таким вещам, как я сам. Около трёх часов утра я проснулся от сильного стука в мою дверь, и меня удивили возбуждённые крики хриплого голоса моей экономки. Я спрыгнул с койки и резко спросил у неё, в чём дело.

— О, милорд, милорд! — кричала она на своём ненавистном диалекте. Сойдите вниз, сойдите вниз. Большой корабль наскочил на риф, и бедные люди кричат и зовут о помощи, и я боюсь, что они потонут. О, милорд Мак-Витти! Сойдите вниз!

— Замолчите, старая ведьма! — в гневе закричал я в ответ. — Какое вам дело до того, потонут они или нет! Ступайте себе спать и оставьте меня в покое.

Я лёг опять в койку и натянул на себя одеяло.

«Эти люди там, — сказал я самому себе, — уже прошли через половину ужасов смерти. Если их сейчас спасти, то им по прошествии нескольких скоротечных лет придётся пройти через то же самое ещё раз. Следовательно, будет лучше, если они погибнут теперь, так как они уже испытали предвкушение смерти, которое страшнее, чем сама смерть».

Этой мыслью я старался успокоить себя, чтобы заснуть ещё раз, так как та философия, которая учила меня смотреть на смерть как на незначительный и весьма обыденный случай в вечной и неизменной судьбе человека, сделала меня весьма равнодушным к жизни внешнего мира. Однако на этот раз я нашёл, что старая закваска всё ещё бродила в моей душе. Я ворочался с боку на бок в течение нескольких минут, стараясь подавить побуждение минуты правилами, которые я составил себе в продолжение многих месяцев размышления. Вдруг среди дикого пронзительного воя ветра я услышал глухой шум и понял, что это был звук сигнального выстрела. Под влиянием непреодолимого импульса, я встал, оделся и, зажегши трубку, вышел на берег.

Не было видно ни зги, когда я вышел из дому, и ветер дул с такою яростью, что мне пришлось собрать все свои силы, чтобы устоять перед его порывами и идти вдоль берега, покрытого голышами. Ветер гнал мне песок в лицо, причиняя мучительную боль, красный пепел, вылетавший из моей трубки, исполнял во мраке какой-то фантастический танец. Я спустился туда, где с громом разбивались большие валы, и, прикрывая глаза руками, чтобы защитить их от солёных брызг, стал смотреть на море. Я не мог ничего различить, и однако же мне казалось, что порывы ветра доносили до меня какие-то восклицания и громкие несвязные крики. Внезапно, в то время, как я смотрел, я различил луч света, а затем вся бухта и берег моментально осветились ярким синим светом. На борту судна зажгли цветной сигнальный огонь. Судно лежало, опрокинутое на бок, как раз по середине зубчатого рифа, упавшее с размаху под таким углом, что я мог видеть всю настилку его палубы. Это была большая двухмачтовая шхуна иностранной оснастки, лежавшая, может быть, в ста восьмидесяти или двухстах ярдах от берега. Каждая перекладина, верёвка и плетёная частица такелажа резко и ясно выделялись под синевато-багровым светом, который искрился и разливался в самой высокой части бака. За обречённым на гибель судном из глубины мрака выступали длинные катящиеся линии чёрных волн, бесконечных, неутомимых, с причудливыми клочками пены, видневшимися там и сям на их гребнях. Каждая из них, приближаясь к широкому кругу искусственного света, казалось, увеличивалась в силе и объёме и неслась с ещё большею стремительностью, пока с рёвом и нестройным грохотом не бросалась на свою жертву. Я мог ясно видеть около десяти или двенадцати человек моряков, цеплявшихся за ванты. Когда огонь обнаружил им моё присутствие, они повернули свои бледные лица в мою сторону и умоляюще замахали руками. Я чувствовал, что моё сердце восстаёт против этих бедных, испуганных червей. Почему они желают избежать той узкой тропинки, по которой прошло всё, что было великого и благородного среди человеческого рода? Между ними был один, который интересовал меня больше, чем другие. Это был высокий человек, который стоял отдельно от других, балансируя на качающейся палубе разбитого судна, как будто он гнушался цепляться за канат или бульварк. Руки его были заложены за спину, а голова опущена на грудь, но даже в этой безнадёжной позе, во всяком его движении были видны гибкость и решительность, которые делали его мало похожим на человека, впавшего в отчаяние. Действительно, по взглядам, бросаемым им вокруг себя, я заметил, что он взвешивал всякие шансы к спасению; и хотя он часто смотрел через яростный прибой туда, где он мог видеть мою тёмную фигуру на берегу, самоуважение или какие-нибудь другие причины не позволяли ему каким-либо образом умолять меня о помощи. Он стоял мрачный, молчаливый и загадочный, смотря вниз на чёрное море и ожидая, какую участь пошлёт ему рок.

Мне казалось, что эта проблема была очень близка к своему разрешению. В то время, как я смотрел, громадная волна, поднявшаяся выше всех других и шедшая после всех, подобно погонщику, следующему за стадом, пронеслась поверх судна. Его фок-мачта сразу переломилась, и люди, которые цеплялись за ванты, были сметены подобно рою мух. Со страшным треском корабль начал раскалываться на две части в том месте, где острый хребет рифа Мэнси врезался в его киль. Одинокий человек около фок-мачты быстро перебежал через палубу и схватил белую связку, которую я заметил ещё прежде, но не мог рассмотреть. Когда он поднял её, свет упал на неё, и я увидел, что этот предмет — женщина с перекладиной, привязанной поперёк её тела и под её руками таким образом, чтобы её голова всегда поднималась над водой. Он снёс её нежно к борту судна и, казалось, говорил с ней с минуту или около того, как бы объясняя ей невозможность оставаться на корабле. Её ответ был странен. Я видел, как она решительно подняла руку и ударила его по лицу. Это, казалось, заставило его замолчать на минуту или около того, но потом он опять обратился к ней, давая ей наставления, насколько я мог понять из его движений, как она должна вести себя, когда очутится в воде. Она отшатнулась от него, но он догнал её и схватил её в свои объятия. Он нагнулся к ней на мгновение в, казалось, прижал свои губы к её лбу. Потом большая волна хлынула к борту гибнущего судна, и, нагнувшись, он положил её на вершину волны так осторожно, как кладут ребёнка в люльку. Я видел, как её белое платье развевалось среди пены гребня тёмной воды, а затем огонь стал постепенно ослабевать, и расколотый корабль и его одинокий пассажир скрылись из моих глаз.

В то время, как я наблюдал за всем этим, мужское начало взяло верх над философией, и я почувствовал безумное желание действовать. Я отбросил свой цинизм в сторону, как одежду, которую я мог надеть опять на досуге, и яростно бросился к своей лодке и вёслам. Это была дрянная посудина, но что из этого? Мог ли я, который много раз бросал нерешительный, пристальный взгляд на склянку с опиумом, теперь взвешивать шансы и отступать перед опасностью? Я стащил лодку вниз к морю с силою помешанного и спрыгнул в неё. В течение минуты или двух было под сомнением, может ли она держаться среди кипящих волн, но дюжина бешеных взмахов вёслами пронесла меня через них, с лодкой наполовину наполненной водой, но всё ещё державшейся на поверхности. Теперь я понёсся по волнам, то подымаясь вверх по широкой, чёрной груди одной волны, то опускаясь, опускаясь вниз с другой стороны до того, что, взглянув вверх, я мог видеть, как блестящая пена вокруг меня вздымается к тёмным небесам. Далеко позади себя я слышал дикие вопли старой Мэдж, которая, видя, как я отправился, без сомнения, подумала, что моё безумие внезапно усилилось. В то время, как я грёб, я смотрел через плечо до тех пор, пока наконец на поверхности большой волны, которая неслась по направлению ко мне, не различил неясные белые очертания тела женщины. Перегнувшись через борт, я схватил её, так как она неслась мимо меня, и с усилием втащил её, всю вымокшую, в лодку. Не было надобности грести назад, так как следующая волна подхватила нас и выбросила на берег. Я оттащил лодку в безопасное место, затем, подняв женщину, понёс её к дому, сопровождаемый своей экономкой, громко рассыпавшейся в поздравлениях и похвалах.