Лайош Мештерхази - Крыши Савоны Страница 2

И тут настороженность, навеянная вывешенными на вокзалах предупреждениями, сразу же исчезла, и лицо ее по-детски открылось, выражая любопытство и удивление.

– Откуда вы это знаете?

Надо сказать, часы у меня были необыкновенные. Какой-то мошенник пустил тогда в продажу некие «спортивные часы». На месте циферблата у них была хромированная пластинка с окошечками, и в них бегали маленькие диски, которые показывали часы, минуты и секунды. Часы были дешевые – всего двадцать пенге, но и того не стоили, потому что не работали и года. Тогда я еще занимался спортом и действительно, случалось, по неосмотрительности разбивал стекло у часов. Этим я и успокаивал совесть, покупая за двадцать твердых пенге такое барахло. И теперь-то они мне пригодились, то есть могли пригодиться. Во всяком случае, я объяснил очень и очень красивой молодой итальянке, как работают эти странные часы, а для этого пришлось пересесть к ней, сесть очень тесно рядом с ней, как того требовала дидактика. Потом зашла речь о том, что я занимаюсь спортом, а теперь еду в Париж. Она тоже была однажды в Париже, только вместе с классом на экскурсии, а вообще она два года жила в монастыре в Сент-Этьене. Она была совсем маленькой, но монастырь не любила. Зимой, когда по утрам так темно и промозгло, звонок поднимал их на мессу. Приходилось стоять на коленях на голом камне. Когда они пели, изо рта шел пар. Колени стали совсем безобразными, и она боялась, что они такими и останутся. И мы уже весело говорили о путешествиях, о сестре ее бабушки, которая, овдовев, ушла в монастырь в Сент-Этьене. Я узнал, что она едет в Савону и что после монастыря было очень странно ходить в обычную школу. Она лучше всех в классе знала французский и стала здесь хорошей ученицей. По-итальянски учить арифметику было проще, а кроме того, лучшей в классе по французскому языку было бы стыдно по остальным предметам учиться посредственно.

Говорила она очаровательно, немного с напевом, а «с» в положении между гласными произносила глухо, с небольшой палатализацией.

– Вы откуда? Из Павии? Пизы? – спросил я. Она удивилась – я почти угадал. (Вот я и обошел своего коллегу из «Пигмалиона». Все-таки лингвистика – волшебная наука.) Она засмеялась. Неуверенность в себе исчезла, а как же – я храбрый мужчина, взял да поехал на год в Париж. Вообще же невеста моя лопнула бы от злости, если бы увидела нас сейчас. Только вот время идет до отчаяния быстро. Еще десять минут – и мы в Генуе. Она поедет дальше, а я сойду с поезда.

Тут мы вернулись к исходному пункту. Круг замкнулся. Мы снова рассматривали часы, держа при этом друг друга за руки, хладнокровно и объективно, как два ученых, которым иногда приходится взяться за руки, наблюдая за прибором.

– Смотрите, сейчас диск доходит до шестидесяти, а наверху указатель минут перепрыгивает на деление.

– О, очень интересно.

Она права, все интересно. А за окном сияет солнце, бедный приморский пейзаж тоже очень интересен, местами попадаются по-осеннему убранные деревья.

– А теперь смотрите, когда он еще раз подойдет к шестидесяти, а наверху указатель перепрыгнет еще на деление, тогда…

– Тогда?

– Тогда я вас поцелую.

Во-первых, должен констатировать, что шестьдесят секунд в такой ситуации – это удивительно долго. Во-вторых, в словах моих не было никакого подвоха, они выскочили сами собой. Из-за бравады. В-третьих, они все же были с очень большим подвохом. Ведь бдительные дамы весьма старательно готовят девиц, путешествующих в одиночку, к тому, что надо делать, когда мужчина пристает к ним, обманывает или прибегает к насилию. Но составители этих предупреждений не подумали о том, что делать, когда мужчина не пристает, а очень скромно, любезно, безо всякого обмана заранее предупреждает путешествующую в одиночку девицу, что ей угрожает та самая опасность, которой ее пугали эти дамы. В-четвертых, пластинка на часах, быть может, просто гипнотизировала ее. Эти часы за двадцать пенге, эта мысль совершенно выпала из внимания бдительных дам. Могу заметить, что составители подобных правил, вывешиваемых на стенах, обыкновенно упускают из виду такие мелочи жизни, которые все же могут стать решающими. (Я сам, например, именно так наехал однажды на затормозивший передо мною грузовик – читал написанное на его кузове изречение «Води машину без аварий», а потому не успел прочитать другую надпись: «Осторожно, пневматический тормоз!»

Рядом сидела она, на полголовы ниже меня, ее рука касалась меня, и я чувствовал, как бьется ее сердце! Я посмотрел на нее и увидел на плотно облегающей блузке его биение: тук-тук, тук-тук. Шестьдесят секунд – это действительно долго в такой ситуации. Мне стало очень жалко ее за эти шестьдесят секунд. И я очень ее полюбил. Когда указатель минут прыгнул на одно деление, она взглянула на меня. Я мягко взял ее за подбородок, ее голубоватые восковые веки были полуприкрыты, на ресницах блестела слезинка.

Итак, я еще вел себя браво. У нас оставалось семь минут до Генуи. Но тут солдат фашистской милиции, которому зачем-то понадобилось пройти по вагону, вырос в дверях нашего купе и уставился на нас, скотина. А потом проревел: «Perbacco» [4]– и, жестикулируя, стал звать своих товарищей, как будто нашел какое-то исключительное зрелище. Дело в том, что в этот день в каждом вагоне ехал не один солдат фашистской милиции, а четверо. Это была осень 1938 года. Уже более полугода прошло после аннексии Австрии. От Чехословакии осталась лишь одна полоска, да и то не надолго – еще на четыре месяца и восемь дней. И это было 7 ноября. И все они вчетвером встали перед нашим купе, и еще в течение семи минут я видел их, как только поднимал голову; я редко поднимал голову, но взгляд мой смущал их. Они перестали смеяться, а просто молча стояли. Наконец нечто человеческое, кажется, проснулось у них в душе, и они потихоньку убрались от нас – ведь видно было, что это не обычный дорожный флирт.

Я уже знал, что ее зовут Нина. Но я знал много-много больше, потому что я держал в своих руках и девочку, которая поет в монастыре в Сент-Этьене и дыхание которой видно в мерцании свечей, которая боится, что колени у нее так и останутся страшными, угловатыми, с желтой кожей. (А ведь не остались, вовсе не остались!) И маленькую отличницу, потому что арифметику по-итальянски учить легче и потому что лучшей в классе по французскому языку было бы стыдно по остальным предметам успевать посредственно. Я держал в руках всю ее жизнь. И вся ее жизнь была в моих руках. И я уже забыл думать о том, что моя невеста лопнула бы от зависти, увидев нас. Это уже давным-давно прошло! Все уже прошло!

Как много всего иногда приходит на ум за несколько мгновений. Я вспомнил, что в кармане у меня последние лиры, да еще какую-нибудь из них опять могут «попробовать на зуб»; ну и пусть, ведь у меня еще две тысячи франков, сумма небольшая, но и за них по официальному курсу я получу тысячу лир. (Это по их официальному курсу, а по французскому они стоили две тысячи лир.) Стипендия в Париже мне идет с первого числа, так что, ступив на французскую землю, я сразу же могу запросить деньги по телеграфу.

– Нина, carina [5], сойдем в Генуе вместе! Посмотрим Геную. Всего на день-другой, Нина, хоть на один день, хоть на несколько часов, а там после обеда ты сможешь поехать дальше. Ведь Савона рядом.

Волосы у нее растрепались, взор затуманился.

Ни один трезвый человек не скажет, что это был обычный дорожный флирт! Неправда! Мы с отчаянием прижались друг к другу, и нас охватил какой-то теплый поток. Это было мощное, всепокоряющее влечение, это было не чувственное упоение, а, безусловно, ощущение принадлежности друг другу, зависимости друг от друга. А ведь я и не знаю, кто она, что она, к кому едет в Савону. К жениху? К мужу? Устраиваться на работу? И на какую работу? Я вообще ничего не знаю о ней, можно сказать, ничего. Не знаю, что толкнуло ее именно тогда и именно ко мне. Потому что случайным во всем этом был лишь случай, а остальное – нет!

В Генуе она вышла из вагона. Ветер приносил на вокзал запах моря. Было утро, десять часов двадцать минут. Светило солнце. Она поправила блузку, волосы. Чувствовалось, что она размышляет над чем-то, чего я не знаю. На столбе висел телефонный аппарат.

– Останься здесь, Нина, останься хоть до вечера!

Она порылась в сумочке, достала монету в пол-лиры, бросила ее в аппарат, подождала немного, но гудка не было.

– Пол-лиры есть?

Я достал все свои деньги. Среди них оказалось пять монет по пол-лиры. Гудка не было и во второй раз. Мы внимательно осмотрели аппарат, прочитали инструкцию и уже нервничали, бросая третью монету. Я понял: у нее есть родственники или знакомые в Генуе и, вероятно, она ищет алиби, либо место, где можно переночевать, либо просто кого-то, кто может помочь ей. Здесь, где дул морской ветер и ослепительно сияло солнце, в этом вокзальном круговороте все выглядело несколько не так, иначе чем в отдельном мирке, в котором мы провели вместе эти длившиеся целую вечность сорок минут от Милана до Генуи.