Цирил Космач - Папаша Орел Страница 2

— А что Обрекар? — задал я вопрос и впервые посмотрел ей прямо в глаза.

Она поняла меня. Изменила выражение лица, подняла голову, выпрямилась на стуле и воскликнула:

— О, он прекрасно держался!

— Ведь он уже старый, — поспешил добавить я, чтобы тетя не ограничилась этим восклицанием.

— Старый? Он был уже очень старый, — поддержала она. — Только человек никогда не бывает слишком старым для того, чтобы помочь тушить пожар. Так он сам говорил последние три года. Ему было уже семьдесят пять, когда пробил великий решающий час, который всех нас пробудил и изменил.

Она подчеркнула «всех» и «нас» и многозначительно посмотрела на меня, дескать, и она тоже изменилась. Я улыбнулся. Да, она переменилась, хотя кое-что все-таки осталось неизменным: поскольку она много читала и поскольку у нее была удивительная память, она в своих рассказах неожиданно употребляла целые предложения, запомнившиеся из книг; она говорила книжным языком, что всегда раздражало нашу покойную маму. Вот так, по-книжному прозвучала сейчас фраза о великом решающем часе.

— Да, вы хорошо работали, — сказал я. — Мне говорили.

Она сунула свой костлявый палец под платок и почесала висок, пытаясь скрыть появившийся на щеках легкий румянец смущения.

— Это ничто, — сказала она и потрясла своей маленькой головкой, — ровным счетом ничто по сравнению с тем, что сделал твой отец, ну, наш и Обрекар, — добавила она, скорее всего поняла, что не следует трогать свежую рану; поэтому-то слово «отец» заменила на «наш». И даже не посмотрела на меня, увлеченная рассказом — Обрекар совершенно преобразился. Даже имя у него изменилось. Его называли «Папаша Орел». Я теперь часто на него смотрю и мне кажется, он в самом деле похож на орла. Не так ли? — спросила она, вытащила руку из-под передника и показала на стену.

Я обернулся. На стене в рамке из бересты висела фотография старика с редкими и жесткими седыми волосами, большим выпуклым лбом, крупным орлиным носом, выдающимся подбородком и глубокими, неукротимыми серыми глазами. Взгляд был печальным, вроде бы серьезным и в то же время острым и живым и настолько проницательным, что было трудно выдержать его.

— Похож, — подтвердил я. — Даже на фотографии у него живые глаза.

— Живые! Еще какие живые! — воскликнула она, недовольная моим тоном. — Если последние полтора года, с тех пор, как его нет, я иногда колебалась, нести почту или нет, я старалась не смотреть на него. Я даже жалела, что повесила на стену его фотографию. Слишком хорошо знала: посмотрю на нее — пойду. А если бы даже не посмотрела, все равно не смогла бы не пойти. Вот тут что-то начинало стучать, — сказала она и положила костлявую руку на затылок. — Все равно должна была оглянуться. А он смотрел на меня так, что я поднималась и шла. И в дождь, и в снег. И не куда-нибудь, а в Верхнюю Трибушу, в Гачник, на Буково, в Холодную падь, в Локовец. По его тропам…

Она посмотрела на фотографию, покивала головой и замолкла, словно позабыла про меня. Я взглянул на нее и невольно удивился: кто бы поверил, что эта набожная и почти наверняка трусливая женщина в темноте, с партизанской почтой в кармане обошла все наши ущелья и горы.

— Да, совсем как живой, — продолжала она, глядя на фотографию. — Даже сейчас, когда смотрю на него, мне кажется, что он поднимет веки, смерит меня взглядом и заговорит. «Понимаешь, — скажет, — мы их прогоним, очень скоро их прогоним, эту дьявольскую банду! Они уже и так со страху дрожат!»

— Он так говорил?

— Именно так. Я очень хорошо это помню. Это было в сорок третьем, на сретение. Он пришел за бинтами, которые наш принес из Толмина. «Видишь ли, — сказал он, когда не торопясь сложил все в свой рюкзак, — разбойнику тоже страшно, когда он вламывается в чужой дом, хотя он и вооружен. Страх здесь, внутри, — и постучал рукой по груди. — И прогнать этот страх невозможно, ходи ты хоть до зубов вооруженным».

— Чертовски хорошо сказал, — восхитился я, потому что мне действительно понравились эти слова.

— Правда? — обрадовалась тетя и посмотрела мне прямо в глаза. — Иногда и нам, простым людям, умные мысли в голову приходят, — добавила она, но дожидаться, чтобы я это подтвердил, не стала. Скорее всего, ей показалось, что она слишком расхвасталась, поэтому она отвернулась и продолжала — Да, так я расскажу дальше. Его прозвали «Папаша Орел» именно из-за его глаз. Из-за этих глаз он вытерпел такие муки. Я тебе расскажу. Все по порядку… Только хочу тебе сказать: то, что ему дали имя «Папаша Орел», вначале ему не нравилось. Он сам в этом признался. Рассказал, как несколько лет назад однажды после мессы он зашел к Модрияну выпить ребулы[1], а Пологар на него набросился. «Смотришь, как король! — орет. — Я бы тебе с удовольствием врезал!» — «А он и есть король у своих нищих. И детей у него на целое войско хватит! — залаял Окрогличар, который от высокомерия готов был лопнуть. — Все безземельные так смотрят. Ходят постоянно голодные, потому и обжоры, ну, а обжоры всегда таращатся, вот глаза у них и становятся, как плошки». Модриян только хихикал, но помалкивал, он и на нищенские гроши падок был… Так это было, — задумчиво сказала тетя. — Бедняку ясных глаз иметь не положено.

— Это верно. А где сейчас Пологар, Окрогличар и Модриян? — спросил я, потому что меня интересовала судьба богатеев, которые были готовы нас утопить в ложке воды.

— Где? — тетя по привычке повторила вопрос. — Пологар переменился. Собственные парни его на правильную дорогу вывели. Двое погибли. Он нашим помогал, и белые его жестоко избили. Выбили правый глаз, подожгли дом. Окрогличар тоже образумился. По крайней мере, настолько, чтобы закрыть пасть. Перестал лаять на своих и вроде бы даже иногда поддерживал. А вот с Модрияном ничего нельзя было поделать. Мы это всегда знали. Какое-то время он колебался, все взвешивал, настоящий торгаш. Кланялся и улыбался и нашим, и вашим. Но в конце концов пришло время показать свое настоящее лицо. Он и связался с белыми, деньги да жадность потянули его к дьяволу. До распада Италии оставался дома, потом сбежал в Толмин, потому что в нашем селе не было немецкого поста. В Толмине у него два дома. А в его здешнем доме теперь центр народного просвещения и задруга[2], его поле комитет передал в пользование безземельным, пока вопрос не будет окончательно решен и пока и к нам не придет аграрная реформа. Не знаю, почему наши его не арестовали. Может, потому, что он очень старый. Говорят, он помешался. И немудрено. Как и что теперь с богом, я после всего, что было, не очень понимаю, — заявила тетя и вопрошающе посмотрела на старое распятие, которое висело в углу над столом, — но совесть существует наверняка. И совесть должна его мучить. Страшно, когда человек звереет! Подумай, в его саду нашли Обрекара. Под грядкой салата. Он сам должен был его закопать. Да я расскажу тебе.

— Его убили? — спросил я.

— Убили. Я расскажу тебе, когда дойду до этого. Все по порядку, сначала.

— Тогда начни сначала, — я потерял терпение. — Точно так же она нам, когда мы были детьми, рассказывала Жития святых, и уже тогда меня это злило.

— И правда, — сказала тетя, — в этом я не изменилась. Как это писатели умеют все так хорошо изложить, что обо всем говорится в нужное время?

— Потому что они начинают сначала, — заметил я и вынужден был улыбнуться ей, потому что она уже сердилась на себя.

— Хорошо! — и она решительно скрестила на груди руки. — Начну сначала. Итак, я уже сказала, он действительно был старый и измотанный. А спина — почти такая же согбенная, как у покойной Лопутницы, царствие ей небесное, руки висели ниже коленей. «Это меня в землю тянет», — говорил он. Да и неудивительно. Сколько мешков навоза перетаскал он за семьдесят лет на свои каменистые бесплодные вырубки. Ноги у него тряслись. А изжога мучила постоянно, потому и слюна текла не переставая. Поленты[3] он уже не мог есть. А ты знаешь, если в наших краях бедняк не может есть поленты, значит, пора звать священника и готовиться к смерти. Да он и был готов к вечному отдохновению, он его наверняка заслужил. И если есть рай, то и рай он заслужил, ведь он мухи не обидел, хотя все семьдесят лет жизнь била его без передышки. Девять детей вырастил. Сколько трудов на это положил! От зари до зари махал киркой и все надеялся, что его детям не придется так надрываться. Он мне сам говорил, верил: когда его дети вырастут, все будет иначе. Как «иначе», того он не знал. А кто знал? Только он верил, что будет иначе… Странно! С тех пор, как я тайком начала читать это, — кивком головы она показала на стопку брошюр на полке, — мне кажется, я тоже так думала. Не стану врать, я не думала ясно… в словах, а… как бы это сказать… скорее неопределенно… чувством. Ведь ты меня понимаешь? — спросила она в замешательстве.