Дилан Томас - Путь обратно Страница 2

Прохожий

Как это – болела деревянная нога?

Рассказчик

И фетровая шляпа на макушке, с павлиньим пером, и он нарочно сутулился, как заправский репортер, даже на встречах Баффало.

Прохожий

А, этот! Он мне полкроны задолжал. Так я и не видал его со старых дней Кардомы. Он тогда был никаким не репортером, только что кончил гимназию. Он, и еще Чарли Фишер – Чарли теперь отпустил усы, – и Том Уорнер, и Фред Джейнс хлебали кофе и вечно обсуждали разное-всякое.

Рассказчик

И что это было, например?

Прохожий

Музыка, поэзия, живопись, политика, Эйнштейн и Эпштейн, Стравинский и Грета Гарбо, смерть и религия, Пикассо и девочки…

Рассказчик

А еще?

Прохожий

Коммунизм, символизм, Брэдман, Брак, муниципалитет, свободная любовь, бесплатное пиво, убийство, пинг-понг, Микеланджело, честолюбие, Сибелиус и девочки…

Рассказчик

И все?

Прохожий

Еще – как Дэн Джонс принялся за оглушительную симфонию, Фред Джейнс пишет сногсшибательную картину, Чарли Фишер выловил убийственную форель, Верной Уоткинс и Томас-младший пишут умопомрачительные стихи и как они ошарашат Лондон, ко всем чертям его размалюют…

Рассказчик

Ну а потом?

Прохожий

Под шипение окурков в кофейных опивках, под звяканье, звон и бормотание утра юные олухи, говоря про Эмиля Яннингса, Карнера, Дракулу, мучительность брака, карманные деньги, море Уэльса, лондонские звезды, Кинг Конга, анархию, шахматы, Томаса Элиота и девочек… У, ч-черт, холодно!

Рассказчик

И он поспешил дальше, в балладный снег – ни всего доброго, ни до свиданья, – спеленутый своими зимними шарфами, как на собственном острове глухоты, и я понял, что он, может быть, вовсе и не останавливался, не рассказывал о еще одном этапе развития того юнца, след которого я выискивал. Кафе Кардома сровняло со снегом, и голоса любителей кофе, начинающих поэтов, художников, музыкантов – запорошило непрошеным летом снежных комьев и лет.

А я пошел по Колледж-стрит мимо помнящихся, мнящихся лавок, Джонс, Ричардс, Хорн, Пиротехника, Сигары, Часовня Уэсли – и ничего… Мои розыски направили меня вспять, через паб, газету, кафе, к школе.

Школьный звонок.

Учитель

А-а, да, как же, я его помню, помню,хоть не берусь утверждать, что узнал бы:годы никого не молодят ведь, не красят,из мальчиков вырастают именно такие мужчины, как естественно было предвидеть,правда порою сбивают с толку усы,и не так-то легко примирить свою памятьо недоумытом мальчонке, безутешно потеющем над уроком,с многодетным, свирепым, бряцающим орденами майоромили разведенным бухгалтером;и трудно понять, как кудлатый юнец,мечтавший покорить современников, полагаясь единственно нанеоспоримое право честного состязания по плевкам в длину,теперь управляет собственным банком.О да, мне запомнился тот, кого вы хотите найти:мальчик как мальчик, не лучше, не способней, не благовоспитанней;зевал, ставил кляксы, гремел доской, обменивался шпаргалками с отпетой галеркой;халтурил, прогуливал, хныкал, ленился, бесился,носился, лягался, брыкался,ныл, жульничал, привирал, сквернословил, былнеискренен, юлил, напускал на себявид непонятой добродетели и праведного негодования, и весьма натурально притом;обреченно и хмуро – за мелкие прегрешения —подчинялся муштровке сержанта Гратчапо прозвищу (как находчиво!) Птичка,регулярно был оставляем после уроков, во время алгебры отсиживался в сортире;будучи новичком, был брошен старшими учениками в кусты у спортивной площадкии бросал новичков в кусты у спортивной площадки,когда сам стал старшим учеником;шушукался на молитве,протаскивал контрабандойнеподобающие слова в освещенные временем тексты,помогал погубить ревень директора школы,был тридцать третьим по тригонометриии, разумеется, издавал Школьный альманах.

Рассказчик

Актовый зал разорен, и обуглены гулкие коридоры, где он ленился, носился, бесился, зевал громадными, свежими, новыми днями, дожидаясь звонка, чтобы сорваться во двор: школа на Маунт-плезант изменила лицо и повадку. Скоро, говорят, от той школы, которую он знал и любил, останется только учащенный ток его крови – и ничего больше: стерлись имена в актовом зале, на всем деревянном и рухнувшем сгорели вырезанные инициалы. Но имена остаются. Какие имена мертвых он помнит? Кого из мертвых, удостоенных Почетной доски, он знал в то давнее время? Имена мертвых в живом сердце и в живой голове останутся навсегда. Из всех этих мертвых – кого же он знал?

Погребальный колокол.

Голос

Эванс К. Д.

Хейнс Д. С.

Робертс А. Л.

Томас X.

Бейнс У.

Баззард Ф. X.

Бир Л. Д.

Бакнелл Р.

Тайфорд Д.

Вэгг И. Э.

Райт Г.

Рассказчик

И я пошел вниз с ослепшей от снега горы, в вихре гагачьего пуха, и море хлестало и колотилось, и прохожих, как вспоротые перины, волокло за мной и навстречу. Увязая по щиколотку во вспенившей город туче, я пробрался на пластом растянувшуюся Гауэр-стрит и мимо растаявших зданий прошел на долгую Эленс-роуд. Мои розыски опять повели меня к морю.

Негромкий шум моря.

Рассказчик

Только две живые души стояли на променаде, недалеко от памятника павшим воинам, разглядывая подбрасываемые кристаллы моря: мужчина в жеваном шарфе и жалкой шапчонке и сердитый, невнятной выделки пес. Мужчина дрожал от холода, хлопал в синие ладоши, ожидая, кажется, знака от моря или от снега; пес же рявкал на погоду, не отрывая красных глаз от Мамблс-хед. Но когда мы с его хозяином заговорили, пес сразу сбавил тон и уставился на меня, найдя наконец истинного виновника метели. Мужчина говорил, обращаясь к морю. Годами – неважно, какая погода, в белый день ли, темно ли – он всегда приходит смотреть на море. Он помнит всех стариков и мальчишек, всех собак, которые приходили смотреть на море, носились по песку или останавливались над самой водой, как над дикой огромной перекатной глубинной бомбой. Он помнит влюбленных, уходивших любиться в дюны, и мужеподобных женщин с широким шагом, орущих на своих спаниелей, как укротитель на тигров, и слоняющихся мужчин, чья единственная работа – наблюдать неусыпный, великий труд моря. Он сказал:

Человек на променаде

А-а-а, да-да, я хорошо его помню, только вот я не знал, как его зовут. Ни про кого из мальчишек с пляжа не знаю, как зовут. И они не знают, как зовут меня. Лет четырнадцати-пятнадцати, говорите, в маленькой красной шапочке. И всегда играл вон у того ручья. Любил слоняться под арками, говорите, проказил на рельсах, орал на бедное море. Шлялся по дюнам, смотрел, как танкеры, и баржи, и лодки выходят из доков. Хотел убежать в море, он говорил. Уж я-то знаю. В субботу под вечер, бывало, подходил к самому морю, когда оно далеко отступало, и слушал туманные горны, хотя не было видно судов. А воскресными вечерами толокся со своими дружками на променаде и приставал к девушкам.

Хихиканье.

Девушка

А мамочка-то твоя знает, где ты? А ну уходи. Вот навязался.

Другая девушка хихикает.

Девушка

Ты ничего не говори, Хетти, ты же только его поощряешь. Нет уж, это вам спасибо большое, мистер Нахал, за ваш дикий выговор и папашину шляпу! Ни в какие дюны никакой прогулки не будет. Что ты сказал? Ой, ты только послушай его, Хет, какие слова! Нет, никакими я лунными тропами ни с кем не побреду, ясно, и я не совращаю малолетних. Видела я, как ты в школу шел по Террас-роуд: ранец, красная шапчонка – все, что положено. А ты видел меня в… ну знаете! Хетти, надень очки! Хетти Харрис, да ты сама хороша. Ах, шел бы ты уроки учить! Нахал! Хетти, зачем же ты ему позволяешь! У-у-ух! Вот наглость! Ну ладно, только до конца променада, если хочешь. Но не дальше, учти…

Человек на променаде

Да-да, я хорошо его помню. Я узнал бы его из тысячи…

Рассказчик

И сейчас еще на выбеленном берегу дальние звонкие крики мальчишек, неразличимо вобравшие голос того мальчика, которого я искал, скользили по зеркалу вод и, отразившись, бомбардировали снежками друг друга и небо. А потом я пошел дальше, от моря прочь, по Бринмилл-террас и Гланбридан-авеню, мимо того места, где держал когда-то бакалею Берт Трик и у себя на кухне, над вареньем и бланманже, грозил погибелью правящему классу. А там уж я свернул к домам и лавкам Нагорья. Отсюда откуда-то начал свой путь тот, кого я выискивал в прошлом.

В глубине звуки старого пианино перед сеансом кино.

Первый голос

Здесь была когда-то паршивенькая киношка, там он восторженно гикал, поощряя индейцев – охотников за скальпами – вместе с Джеком Бассетом, и отбивал ладоши, аплодируя конокрадам.